Свобода

Помимо подсчета ржавых бочек в еще незакрытых на карте точках, с которым он, конечно, затянул, посвятив часть времени обследованию обнаруженного покойным Василь Васильевичем рудопроявления, на острове у Щербина осталось еще кое-что. После всех дел он собирался навестить… Бормана, чтобы попрощаться с псом. Этого можно было и не делать, но память о том, что когда-то он спас приговоренного к смерти пса, грела ему душу и обязывала попрощаться со спасенным. Что-то внутри, однако, подсказывало Щербину, что этот его благородный жест в отношении собаки — лицемерие. Сначала спас собаку, а потом оставил на верную смерть. Зачем же тогда спасал?! Одна, да еще с поврежденной лапой, что лишало ее удачи в охоте, собака не пережила бы бесконечную полярную зиму. Везти ее с собой на материк? Но на что она ему там? Можно было, конечно, доставить пса в Поселок, где он пополнил бы свору бездомных собак. Ну, или предложить там кому-нибудь. Да хоть Березе! Тот наверняка не откажется. (А что ж ты тогда отказываешься?) Но тут возникал Коля-зверь… Охотник был из тех, кто просто так не пугал, даже в шутку, и значит, не шутил, когда обещал разделаться со своим беглым рабом (все это давно выдумал и постепенно вбил себе в голову Щербин, и теперь не желал отказываться от такой поэтичной выдумки).

Никто на этом острове и, уж тем более мнительный Щербин, даже не предполагал, что Коля-зверь, человек со звериным взглядом, предложив повару заклание Бормана, просто… пожалел пса. У того уже гнила лапа, он отказывался от еды, и значит, был обречен. И еще: охотник не собирался участвовать в деле, в котором у всякого повара набита рука. Одно дело безжалостные захватчики фашисты, олени на мясо и песцы на мех, и совсем другое — собака, даже если у этой собаки фашистское имя (именно с таким именем собака досталась Коле от предыдущего хозяина), служившая тебе верой и правдой. То, что случилось с Борманом, было несчастным случаем, роковой случайностью. Да, в руке охотника был тогда колун, и именно колун размозжил лапу псу, но со стороны Коли-зверя в том не было злого умысла… А что до шкуры Бормана, которую охотник предлагал повару на шапку, так должен же был Коля-зверь хоть чем-то отплатить повару, кормившему его обедами, ну и заплатить палачу за работу?! Сашка-то не пил спиртного…

«А если все же привести собаку в лагерь?» — размышлял Щербин. Тогда ее нужно где-то прятать от охотника до прилета вертушки. Ну и зачем это? Все эти заботы, этот неоправданный риск? Получалось, что честнее оставить все как есть и следовать в базовый лагерь, минуя зимовье, где обитал Борман. Он так и решил, думая, что теперь сможет переключиться на что-то более важное, чем какая-то… чужая собака. Решил так, и на душе сразу стало скверно.

Так бывало с ним всегда, когда он пытался себя обмануть, убедить в том, что принятое им решение рационально, и значит, все правильно. Еще в детстве он открыл для себя, а в юности убедился в этом окончательно, что правильно для него зачастую то, что неправильно и порой даже идет вразрез со здравым смыслом. Ведь порой, только выбирая это неправильное, следуя иррациональному, он обретал душевный покой. Но это, выбранное им, лишь на первый взгляд казалось неправильным. Справедливость, к которой он стремился, которая являлась необходимым условием его существования, без которой он задыхался и недостижимость которой не давала ему покоя, была в нем действующей силой с тех самых пор, когда он впервые отделил добро от зла; законом, который можно было бы назвать правдой, если бы только та не находилась в стороне от правды общепринятой, если бы не существовала вопреки ей. Правдой, еще не раскопанный им в себе до конца, но всегда ощущаемой как нечто основополагающее. Вот и «чужая собака» малодушно сорвалась с его языка сейчас лишь для большей убедительности самообмана. Но можно ли обмануть себя?! Только ты начал излагать аргументы, приводить неопровержимые доказательства, убеждая себя в чем-то разумном, выигрышном и даже выгодном для тебя, как в сердце уже ноет заноза: ну и свинья же ты, братец…

Так было с Щербиным и в школе, и на курсе в университете, и потом — в полевых экспедициях и на заседаниях ученого совета. Все вокруг, пряча друг от друга глаза, говорили «да» чему-нибудь отвратительному, но необходимому грозному начальству, смотрящему на тебя в упор, пугающему сдвинутыми бровями, змеиной усмешкой на тонких губах, и это «да» протыкало Щербина насквозь. И, страдая как от физической боли, он говорил «нет». Говорил яростно, доходя порой до бешенства, словно этим коллективным «да» сейчас пытались убить в нем то, главное, еще до конца не раскопанное и не понятое. И горячился, конечно, во вред себе, и всегда потом жалел о сказанном, но ничего исправить не мог. И радовался мстительной радостью, что ничего уже нельзя изменить. Было это ослиным упрямством или формой безумия? И так ли уж он был безумен, когда говорил вопреки всем и всему? Частенько ему при этом бывало страшно. И особенно страшно, когда все говорили «нет», и значит, он должен был сказать «да».