Свобода или совесть. Разговор с Дж. Ст. Миллем

Миллевская апология свободного суждения заставляет задуматься: как относитьтся к предоставлению свободы слова атеистам? Таковая свобода в просвещенных, но не утративших почвы обществах прошлого подавлялась, и нельзя сказать, чтобы это приносило много вреда. Однако для Милля неограниченная свобода в этой, как и в других областях, желательна – даже (читая внутренние побуждения Милля, можно сказать) более желательна, чем та же свобода для христиан. Свобода слова должна быть, будто бы, предоставлена и атеистам «на общих основаниях». Но что достойно внимания? Что, получив вожделенную свободу выражения мнений, атеисты в недолгом времени устраняют всякую возможность свободного высказывания для противоположной стороны, создают обстановку нетерпимости и, так сказать, идейной борьбы за веру, словом, повторяют все прегрешения исторической Церкви, только лишь с переменой знака. Всё это – для ума подготовленного – совершенно неизбежно, т. к. атеизм есть метафизическое утверждение, своего рода отрицательная религия, в качестве quasi-религии совершенно недоступный подтверждению или опровержению. Я много раз уже говорил, что борьба науки с верой закончилась превращением науки в то, с чем она так долго и так (в конечном счете) успешно боролась… А посему не будет преувеличением сказать, что ограничение свободы слова для атеистов было совершенно оправданно. Атеизм никогда не боролся за свободу слова как самостоятельную ценность. «Свобода» для него – только испытанное оружие в борьбе против известного порядка ценностей, по разрушении которого это оружие можно и нужно изъять из рук так хорошо им воспользовавшихся масс. Обстановка идейной нетерпимости, утвеждающаяся повсюду, где атеисты достигли своей цели – достаточное подтверждение моих слов. Нельзя же не видеть, что никакого приближения к истине или хотя бы ослабления власти господствующих догм в «освобожденном обществе» не происходит; меняется содержание догматов, но не их власть над личностью – причем, я бы сказал, материалистические догматы притязают на куда большее, и куда менее терпимы к оттенкам мнений, чем верования Церкви. Иначе социалистическое правительство России (между 1918 и 1991) не создало бы системы преследования мнений, далеко превосходящей самые смелые мечтания Святой Инквизиции… Если христианская вера допускает и считает необходимыми («и разделениям необходимо быть среди вас, чтобы узнавались искуснейшие») оттенки мнений, материализм полагает малейший оттенок отпадением, по отношению к которому все средства самозащиты хороши. Если бы наука давала своим адептам хотя бы ту свободу мнений, которой пользовались католические мыслители «темного» Средневековья, ее лицо было бы иным. Однако нетерпимость и убежденность в обладании последней истиной, свойственные людям материалистической науки, далеко превосходят всё прежде бывшее. Причина этого на поверхности. Если Церковь, при всём ее величественном самосознании, всё же сознавала себя только отражением воли Божией в этом несовершенном мире, и мнения большей части своих представителей не считала непогрешимыми в силу естественного несовершенства человеческой природы (т. е., говоря более философским языком, в силу невозможности для нас полного и исчерпывающего познания), то наука полагает себя обладательницей последних истин, не делая никакого различия между истолкованиями и обобщениями известных фактов и самой реальностью. Я много говорил об этом, и не хочу теперь повторяться. Скажу только вкратце: основной философский, умственный грех новейшей мысли в том, что она лишена каких бы то ни было сомнений в познающей и обобщающей способности человека, и – по этой причине – полагает знак равенства между своими обобщениями и действительным устройством Вселенной. Церковь была куда менее наивна, что и неудивительно: возникнув в мире, в котором домашний философ был необходимой принадлежностью жизни богатых семей, она так и осталась навсегда затронута философией и умственной честностью, которая этой философией вырабатывается.

5