Свобода от совести

А наутро по деревне только и было пересудов, что о ночной жути. Люди переговаривались вполголоса, словно боясь, что кто-то донесёт куда о пересудах. Никто не мог высказать даже предположительное. Дед Гаврюшки, старейший из обывателей, многое повидавший за свою жизнь, ходил молча; он не отмахивался от собеседника, как случалось при недоверии, и не вступал в споры. От единственного из стариков, не верившего в божественное, только от него ждал Гварюшка объяснения. Дед Захар воспитал его, и теперь, к шестнадцати годам, паренёк знал, какой ответ может последовать от него. Но в этот раз следовало лишь молчание, не такое, что от замкнутых людей, а словно беспомощное.

Вой раздавался каждую ночь. Иногда он подкрадывался к деревне и слышался за околицей. Тогда в нём можно было ясней различить тоскливые ноты. Деревня жила в страхе. Одинокие засветло уходили ночевать к соседям, когда же сумерки сгущались, редкий смельчак решался выйти во двор.

Изба деда Захара стояла на краю деревни со стороны Гнилого ущелья, там, где сразу же за ручьём начинался лес, а в версте от околицы раскрывала мрачные объятия трущоба с болотом по низу задремученного буеражистого склона. Гаврюшка с дедом в тот вечер, поужинав, как водилось, пораньше, затушив лампу, легли спать. Дед захрапел, лишь устроился на полатях, а внук лежал с открытыми глазами, стараясь думать о завтрашней охоте. Но мысли сбивчивой рванью уходили от тихого течения, вновь и вновь являя насущный вопрос. Паренёк, возможно, одним из немногих в деревне рассудил здраво: случившееся соотносилось с давними сказками деда, но ему, Гаврюшке, уже не три, не четыре годика. Внезапно, когда дрёма лишь только объяла сознание, в окно раздался дробный стук, и в избу ворвался тот вой, от близости страшней и мерзче во сто крат. Стекло нервно дребезжало, горница словно сама загудела — Гаврюшка, весь мокрый от холодного пота, слился с постелью. Но оцепенение длилось лишь мгновения, потому что не в перинной неге росло дитя природы. Быстро встав с лежака, он стремительно подошёл к окну. Вой уже раздавался за глухой стеной и вдруг осёкся. Дед закряхтел у себя на полатях, подняв голову, посмотрел на стоявшего у окна внука.

– Тебя зовёт, – пробормотал то ли в шутку, то ли всерьёз.

В эту ночь Гаврюшка взвесил всё. Гроб с покойницей, кроме человека, не мог унести никто. Мертвецы летали только в тех сказках, но за прожитые годы мир был познан достаточно, чтобы не верить в сказки при сохранившейся любви, такой же основательной, как и неверие в них. Вырос он, почитай, в лесу, знал повадки зверей, птиц, вполне уверенно чувствовал себя наедине с природой; случалось, вступать в схватки на её лоне. Дед Захар, в бытность сам богатырь, потомок царского гренадера, видя, что внук пошёл в него и ростом и крепостью, уже четырнадцатилетнему, при случае, предоставил испытание, оставаясь близ начеку. Внук не оробел, в нужную минуту, хладнокровно подпустив косолапившего на задних лапах гиганта, бросился под него, вспарывая ножом брюхо. Медвежья шкура, выделанная дедом, лежала возле кровати, словно питая юношу мужеством.

В том же году зимой случилось подобное испытание, но уже наедине, когда не от кого было ждать помощи. Проголодавшийся и усталый он шёл с охоты. Как это водилось всегда, когда дорога оказывалась короче через пугавшее многих Гнилое ущелье, спустился в дурнину, про которую каких только небылиц не рассказывали, запугивая малышей призраком, поселившимся с незапамятных времён, часто веря в свои фантазии, в случае какой беды оборачивая на него вину. Гаврюшка знал ущелье как пять своих пальцев. Спустившись по крутому склону, он подходил к ручью, когда на дереве сбоку мелькнула тень. Рысь, – лишь успел сообразить, когда коварная кошка, не рассчитав, повисла на его левом плече. Он упал на бок, локтем придавив зверя, который в следующий момент, схваченный, как клещами, за шею, бил лапой, в клочья раздирая стёганку. Мёртвая хватка жилистых рук завершилась конвульсиями коварного хищника, а всаженный под лопатку нож довершил борьбу.

Но сегодня, хоть и грех было жаловаться на нерешительность, тревога потихоньку закрадывалась в грудь. До деревни оставалось с полверсты. Меж деревьев уже изредка мелькали огоньки окон. Он ступал по-звериному мягко и вот уже остановился у стволины старого осокоря, как раз там, где ручей становился шире и мельче, а его журчанье едва слышалось в темноте. Из деревни доносились то лай собак, то стук ставни. Всматриваясь в сторону ущелья, простоял с четверть часа. Лес молчал.