Свобода по умолчанию (сборник)

– Ну чё ты скромничаешь, как целка? Боишься, Лариска узнает? Не боись. А хочешь, я ей сама скажу, что ты ко мне пристаёшь?

Докуривая, Сидельников соображал – уйти сразу или всё же перед уходом треснуть по сизым кудряшкам чем-нибудь вроде пепельницы. В этот момент щёлкнул замок на входной двери, и Капуста, не застёгиваясь, пошла в прихожую. Лора, вся ледяная, жемчужная, в его любимой лисьей шапке, смотрела на него так, что было непонятно: она истосковалась или, наоборот, его присутствие вызывает тоску зелёную. «Иди домой, уже поздно» – вот всё, чего он дождался в этот вечер.

Дальнейшее было столь безобразным и жалким, что вряд ли заслуживает попадания в хронику. Разве что в уголовную. Примерзание к телефону-автомату в железной будке (обжитое место!); оскорбительная дерзость, подменяющая просьбу об одном-единственном нежном слове; швыряние трубки; ограбление одиноких прохожих на сумму две копейки ровно с целью наговорить из будки новых дерзостей; твёрдое обещание сдохнуть сегодня же («Перестань, выбрось это из головы… Что?! Это ты мне говоришь? Какой ты умный… Ну тогда учти: неудачных самоубийц женщины не любят». – «Какие ещё женщины? Ты меня и так не любишь»). Обратный путь – под присмотром тёмных этажей и редких деревьев, безразличных к свой убогости. Дома – крадучись мимо спящей матери к холодильнику, где она хранила с трудом добытое импортное снотворное. Затем – последний в жизни ужин, состоящий из стакана несладкого чая и пригоршни таблеток. Потому что ведь и так понятно, что всё, что перешло за третью стражу, – дальше некуда. Но в довершение ему пришлось домучивать собственную гибель – уже в следующей темноте, в невычисляемое время суток, в неукротимых рвотных судорогах, в обнимку с унитазом.

Глава десятая

Смерть включала в себя простейшие элементы, все ненужные, начиная с утренних пробуждений, умываний холодной водой и так далее. Улицы выглядели разгороженным потусторонним пространством, в котором он жил когда-то раньше. В городе оставалось только два места, слабо намекавших на существование другой жизни, – вокзалы. Нужен был повод и хотя бы минимальная решимость, чтобы уехать. Поводом могли стать напоминания матери о том, что все порядочные люди, заполучив аттестат зрелости, едут поступать в институт. Но у Сидельникова не только дальние порядочные люди, но и ближние беспорядочные прохожие вызывали теперь недоумение: куда-то идут с серьёзным видом – зачем? Ради чего? И куда вообще можно идти?

Несколько раз он выбирал на улице то одного, то другого человека с напряжённым, как ему казалось, глубокомысленным лицом и незаметно шёл следом, надеясь таким образом выявить тайные людские цели. Почти каждый из них наверняка участвовал в какой-то скрытой, завидной жизни, заслоняемой озабоченными взглядами, запахом духов, шубами, кофтами, дверями подъездов и квартир. Возможно, это были совпадения, но всякий раз наблюдаемые объекты исчезали в магазинной толкучке. Одуряющие очереди за вермишелью, килькой в томате, за портвейном действовали как растворитель.

Однако это не означало, что погибшему Сидельникову были глубоко противны магазины. В них встречались просто неотразимые приманки. Роза в начале марта вдруг подарила ему огромную сумму – шестьдесят рублей, и он купил себе в «Культтоварах» проигрыватель грампластинок «Рекорд».

Выкопанные дома в кладовке «Бесаме мучо» и Муслим Магомаев быстро исчерпали себя.

Рядом с гостиницей «Дружба», на задворках парикмахерской, вполголоса тарахтела студия звукозаписи. Там обретался некто Слон – по тем временам единственный в городе носитель американских джинсов. Он с блистательным высокомерием произносил слова «Лед Зеппелин» и «Роллинг Стоунз», но вызвал сочувствие у Сидельникова неожиданной жалобой на то, что никогда не будет получать пенсию, потому что не член профсоюза.

– А почему не член? – участливо спросил Сидельников.

Директор звукозаписи вздохнул:

– Да знаешь… Все эти тред-юнионы… – И Сидельникову почудилось в его ответе высокое мужество.

Слон записал Сидельникову несколько песен Высоцкого на фотоплёнках медицинского назначения. «Рекорд» сипел, но справлялся. В песнях утверждалось отчаянье, зато пелись они абсолютно надёжным, победительным голосом:

Может, были с судьбой нелады
И со случаем плохи дела,
А тугая струна на лады
С незаметным изъяном легла.

Громкости хватало на всю их с матерью двухкомнатную «хрущёвку». Мать стучала ему в дверь и требовала, чтоб он заткнул эти вопли. Вопли ослабевали.

Я весь прозрачный, как раскрытое окно,
И неприметный, как льняное полотно…