Свобода совести

реход из первых в последние был юридически невозможен. За «отвлечение» от христианства в любую другую религию предусматривались столь же суровые наказания, как и за отступление от православия (Уложение о наказаниях, ст. 184-185). Допускались «наставления в правилах своей церкви мусульман и язычников» духовными лицами «терпимых» христианских конфессий, правда, лишь с особого разрешения министра внутренних дел. Такое же разрешение требовалось и для осуществления перехода из одного «терпимого» христианского исповедания в другое (ст. 6 УДЦИИ).

На более низкой иерархической ступени, по сравнению с другими «терпимыми» вероисповеданиями, находилось старообрядчество. Его правовой статус был менее определённым по сравнению с другими христианскими исповеданиями, и «терпелось» оно скорее фактически, нежели юридически. В одной из статей Устава о предупреждении и пресечении преступлений (ст. 55) старообрядцы были прямо названы «заблуждающимися», а православие— «истинной верой», тогда как применительно к другим христианским исповеданиям в законодательных актах подобное противопоставление обычно не делалось. Там же отмечалось (ст. 45), что раскольники не преследуются за «мнения о вере», но им запрещалось «совращать» в раскол и «чинить какие-либо дерзости против Православной церкви». Целый ряд статей данного Устава запрещал старообрядцам организовывать скиты и обители, свободно печатать и продавать богослужебные книги (за исключением печатавшихся в особой типографии), а также осуществлять «публичное оказательство» раскола, под которым понималось совершение крестных ходов и других процессий, ношение икон, пение на улицах и т.д. (ст. 46-59).

Наконец, к последней, третьей группе относились «нетерпимые» исповедания. Их состав не был чётко определен, но в середине XIX в. к числу «вреднейших» относили скопцов, молокан, духоборов, хри-стововеров, субботников. В законодательных актах их, как и старообрядцев, именовали раскольниками, но принадлежащими к ересям, соединенным с «свирепым изуверством и фанатическим посягательством на жизнь свою и других, либо с противонравственными, гнусными действиями». Согласно ст. 203 Уложения о наказаниях они лишались всех прав состояния и ссылались: в случае проживания в Европейской России — в Закавказье, проживания в Закавказье — в Сибирь, а Сибири — в её отдалённейшие места.

М. А. Рейснер обратил внимание на интереснейший парадокс: только два вероисповедания в России были «вполне доступны для перехода к ним всех остальных российских подданных других исповеданий, и это — вера господствующая и вера “особо вредных сект”.

222

Однако если принятие православия законодательно приветствовалось, то официально уйти из него, так и из «терпимого» христианского исповедания, не переходя в господствующую церковь, можно было только в «нетерпимое» исповедание, но ценою ссылки и утраты прав состояния. Только там, в ссылке, человек мог вполне официально не считаться православным. Впрочем, в случае возвращения в лоно «первенствующей и господствующей» церкви сосланные восстанавливались в прежних правах. Но если случалось повторное «отпадение» от православия, то лишение всех прав состояния следовало вновь, а ссылка в Закавказье или отдалённейшие места Сибири приобретала безвозвратный характер (ст. 204 Уложения о наказаниях) .

Применительно к первым двум выделенным группам — господствующей церкви и «терпимым» конфессиям — необходимо отметить следующее: все они, хотя и не в одинаковой степени, подвергались государственному регулированию и не обладали религиозной свободой. В этом смысле дихотомия «государственная церковь — свободные церкви», существовавшая в ряде европейских стран того времени (Англия, Скандинавские государства), и предполагавшая наличие государственного управления лишь одной конфессией, России XVIII-XIX вв. была абсолютно незнакома. Здесь не только Православная церковь, но и «терпимые» исповедания были государственными. Это означало не только получение духовенством ряда конфессий жалованья, подобно духовенству РПЦ, из государственных источников, но и жёсткое регулирование форм религиозной жизни, организационного устройства и даже богослужебной практики.

Можно согласиться с С. Л. Фирсовым в том, что «юридически отношения Российского государства с иными конфессиями были вполне корректно «оформлены», и сделать вывод о существовании достаточно широкой, но подконтрольной и предельно регламентированной веротерпимости. При этом не следует забывать, что эта «корректность» проявлялась в формах, характерных для сложившегося в России полицейско-бюрократического государства, чуждого идеям свободы личности. Приведём в качестве примера только одну статью (103) из Устава о предупреждении и пресечении преступлений: «Запрещается чинить ложные разглашения и распространять рассуждения, умствования и толки, предосудительные для правительства и рассеивать слухи о военных и политических происшествиях, к нарушению народной тишины и покоя клонящиеся».