Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

И никогда, вероятно, так вызывающе эффектно не выглядели француженки, как в то время. Для них враг был не за океаном, а рядом. Они видели его ежедневно, а он — что существенно — видел их. И он замечал, что его присутствие игнорируется, что оккупация не затрагивает и столь поверхностных аспектов жизни, как женская одежда. Парадоксальным образом не ушла «голая мода» предвоенных лет: прозрачные ткани, декольте, разрезы на юбках «почти до… вот по этих пор», как выражался граф Нулин. Исчезла кожаная обувь, даже подошвы — появились подметки деревянные. В таких башмаках можно ощущать приниженность, а можно — превосходство, превратив плебейские колодки в крик моды и нарастив их до акробатической высоты: так возникли туфли на платформе. Не стало горячей воды — немытую голову прикрыл тюрбан, возвратившийся из «бель эпок». Красотой поступиться нельзя — в любом случае, а тем более в глазах врага.

Во Франции по-иному, чем в Америке, сказывался и денежный фактор. Сэкономленное американками шло стране, в том числе той самой армии, где были мужчины. В оккупированной Франции экономия шла на пользу врагу.

Но все же главным двигателем была социальная психология. Женская мода оказалась орудием протеста, по сути — частью Сопротивления, ее бурлескной разновидностью. Сработал инстинкт народа, который возвел вкус и изящество в ранг национально-исторических категорий.

Можно сеять смерть, можно творить красоту — и то и другое свойственно человеку. Толстой в «Войне и мире» пустил в ход глобальные идеи философии истории — «ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт», — но войне противопоставил главным образом красоту, заставив гибнуть красавцев, которыми густо населил роман, и одна из сильнейших по антивоенному пафосу сцен — ампутация ноги Анатолию Курагину. Нечто в этом смысле толстовское выказал журнал «Вог», который в 41-м году вышел с лозунгом: Beauty is Yo u r Duty — «Красота — твой долг».

Вопрос костюма и туалета всегда переплетался с проблемами морали и социального статуса. Фонвизин за пошатнувшиеся нравы общества бичевал волосочесов, у Грибоедова и Фамусов и Чацкий одинаковыми словами бранят модные лавки. Десятилетиями силы порядка боролись за правильную ширину брюк и длину волос.

Тут, как и везде, не все однозначно. В военной Европе многих шокировали фотографии Ли Миллер (они тоже выставлены в Метрополитен). Изображен парикмахерский салон Жерве — «единственное в лишенном электричества Париже место, где можно качественно высушить волосы»: в подвале нанятые салоном подростки крутили педали стационарного велосипеда, гоня по трубам горячий воздух наверх, к фенам для сушки волос, — на одну голову два километра езды на месте, возмущение понятно: август 44-го года, кругом война, только что освобожден Париж. Нет сомнения, что в военной Москве такую парикмахерскую сожгли бы вместе с волосочесами. Что было бы опять-таки объяснимо, но если идет война, а ты не солдат, то твой гражданский долг, быть может, и состоит в том, чтобы поддерживать норму жизни. В том числе — причесываться и одеваться. Арестованные французские аристократы могли противопоставить революционному террору только безукоризненность манер и костюма — вплоть до гильотины. Французские женщины в оккупированной стране рисовали химическим карандашом чулочные швы на голых икрах, чтобы выглядеть прилично: на них смотрел враг.

В 45-м, по свежим следам войны, из Парижа отправилась по миру выставка «Театр моды»: Франция выказывала жизнеспособность. Почти через полвека эта выставка и восстановлена в Нью-Йорке. Многофигурные композиции лучших модельеров и художников показывают парижан в изысканных нарядах на фоне мирных декораций Вандомской площади, Пале-Рояля, Гран-Опера. Война кончилась, война забыта, войны не было — таков главный тезис экспозиции.

Один Жан Кокто не вписался в общий хор, создав броский карнавальный образ войны. Кокто знал, что близость смерти обостряет ощущение жизни. Он был еще на Первой мировой, добровольцем в санитарном отряде, как Хемингуэй, и, вероятно, имел основание однажды написать такое: «По-настоящему владеют временем те, кто вылепляет что-нибудь из каждой минуты и не заботится о приговоре. Я еще многое мог бы сказать о смерти, и меня удивляет, что столько людей терзаются из-за нее, ведь мы всегда носим ее в себе, и пора уже с этим смириться… Смерть как хамелеон: мы полагаем, что она за тридевять земель, а она тут как тут, везде, даже в самой радости жизни».

Это имеет прямое отношение к тому, что сделал Кокто для выставки «Театр моды». Группа женщин в батисте, шелках и золотом шитье — в полуразрушенном доме, со свисающими потолочными балками, разбитой мебелью, проломами в стенах, сквозь которые видна панорама Парижа — кадры военной аэрофотосъемки.