Свобода – точка отсчета

3. Подозреваю, что в нашем отечестве еще долго установления ПК будут вызывать презрительный смех и только. Испытанная формула: с жиру бесятся. И как ни печально, в этом есть правда. Забывается другое: беситься с жиру намного лучше, чем с голоду. Печально как раз то, что вопросы выживания — прекращения стрельбы, своевременной выплаты зарплаты, подвоза продуктов — принимаются за главные вопросы бытия. Они не главные — они базовые, исходные, первичные. Сытость — категория не философская.

Западная цивилизация в ПК обсуждает и решает отнюдь не маргинальные, а как раз основополагающие проблемы личности и общества: взаимоотношения полов, рас, национальностей, возрастных и социальных групп. И любопытно, что американские коллизии разворачиваются совсем по-русски, то есть в сфере слов.

Стариков в Штатах переименовали в «старших сограждан» (senior citizens) — и это не просто красивей и достойней, но и плодотворней, чем заголовок в «Московском комсомольце»: «Насмерть затоптали 80-летнюю бабуську». Явление не существует, пока оно не названо, и от того, как именно назвать, зависит его существование. Пожалуй, это можно счесть краеугольным вопросом искусства.

4. Роль ПК в культуре я бы определил как высококонсервативную. Когда усилиями первой половины XX века оказались сомнительны общественные цели, лживы идеалы, скомпрометированы ценности, смута 60-х легко смела запретительные барьеры, кропотливо выстроенные цивилизацией, религией, моралью. Оставшаяся без табу культура встала перед угрозой потери самоидентификации. По сути своей будучи сводом правил, накопленных традицией, культура репрессивна по отношению к творческому импульсу и оперирует многообразными ограничениями: ширина клавиатуры, рифма, запрет на порнографию, двухмерность экрана, Главлит, условность сцены. Отменить границы — уничтожить явление.

Простой пример: широкое введение four-letter words (четырехбуквенных, то есть матерных, слов) в нормативную словесность свела на нет целый пласт английского языка — нецензурная лексика практически исчезла, оставшись без цензуры. Чарльз Буковски если и шокирует, то ситуациями, а не словами. Так же исчезнет языковая аура «Николая Николаевича» Алешковского, оставив лишь занимательность сюжета — если продолжится губительный процесс высвобождения русского мата. В английском — увы, слишком поздно — на защиту мата встала именно ПК, объявившая эти слова специально мужским способом унижения женщин и тем загнавшая их в спасительную нелегальщину.

ПК выстраивает свои табу на месте разрушенных и отмененных прежних. И опять-таки выясняется, что ничего особенно нового не придумано. Если даже ПК выдвигает несколько иную мотивацию, смысл запретов — в рамках традиций: не обижай слабых, не оскорбляй униженных, не бей по голове братьев (и сестер!) своих меньших. Цветное население не брани, охоту не хвали, инвалида не делай отрицательным, Казанову — положительным, женщину не задень, над дебилом не смейся, над собакой всплакни, матом не ругайся и т. д. Табу, как и раньше, прежде всего — в сфере словоупотребления, что дает надежду на возрождение великого достижения культуры вообще и словесности в частности — эзопова языка, упраздненного за ненужностью демократическим прямоговорением.

Так фиксируется занятный парадокс: будучи непосредственным порождением современного сознания с его установкой на ценность личности и право меньшинства, ПК в сфере культуры действует встречным — охранительным — образом.

Впрочем, такое противодействие — норма для всякой демократической институции, корректирующей самое себя.

ПК заново выстраивает печку, от которой можно танцевать. Потом, вероятно, разрушить — а как же еще! И опять что-нибудь построить. И снова разрушить — как это водится с нашим братом (сестрой!) человеком.

1996

Пенсионер союзного значения

Пока я не переехал в Прагу, мы жили по соседству, в двух кварталах друг от друга — в Верхнем Манхэттене, в районе Вашингтон-Хайтс. Я знал в лицо этого импозантного подтянутого старика, а как-то встретил его в парке в окружении увядшего цветника: четыре женщины несомненно пенсионного возраста, хохоча, расспрашивали его о чем-то, а он весело и игриво отвечал. По пластике было видно, что навык обращения с женским полом накоплен десятилетиями, что любит это и сейчас: увядший, но цветник же. Потом мы познакомились в русском магазине на углу Форт-Вашингтон-авеню и 181-й стрит, и я узнал, что Михаил Григорьевич — ровесник государства, из которого мы оба с ним приехали в Штаты. Родился он 7 ноября 1917 года — стало быть, в юбилей Октябрьской революции и ему тоже девяносто.

Мы и теперь с ним перезваниваемся, говорим о книжных новинках, даже ведем политические дискуссии.

Я дорожу этим знакомством — еще тогда, лет двадцать назад, вдруг осознал: вот она, советская страна, ее персонификация. Учебников читать не надо.