Свобода – точка отсчета

Михаил Григорьевич родился и вырос в Грозном, в шестнадцать лет на свой страх и риск поехал в Москву, поступил в военное училище, молодым лейтенантом входил в оккупированную Польшу. «Слушай, в Вильно я вышел на улицу — там витрины такие! Дамы в шляпах! У нас ведь даже в кино таких не показывали». В 40-м он проездом был во Львове: «У вокзала проститутки, и не стесняются, а я хожу, член партии, советский офицер, дрожу весь».

Тем временем канул безвозвратно в лагерях его отец, расстреляли отчима. Отчиму-инженеру припомнили, что в 20-е он был в командировке в Штатах, отцу — неизвестно что.

Всю войну Михаил Григорьевич прошел в авиаполку — в наземной службе. Вернулся в Москву и, как многие тогда фронтовики, попал в так называемую «местную промышленность» — попросту говоря, теневое производство. Руководили там истинные дельцы, а отставных офицеров с безупречной репутацией ставили директорами. Михаила Григорьевича спасло легкомыслие: он в самом деле деньги понимал не как настоящее обогащение, с дачами, квартирами и машинами, а как Ялту и кабаки. Семья, которой он обзавелся, жила в коммуналке. Так что все окружавшие его теневики кто сел, кого вывели в расход, а он прошел рядышком. 50-е вспоминал как золотой век.

Потом были какие-то невнятные административные должности — то по организации спортивных праздников, то в издательствах. Были даже поездки за границу. «В Париже вдруг говорят: на запланированный обратный рейс всех посадить не можем, шесть человек должны остаться в Париже еще на четыре дня. Ты не представляешь, какая драка началась за места в Москву. А чего ты удивляешься? Что делать-то четыре дня без копейки?» Ходил на Таганку, выпивал с Нагибиным.

В конце 70-х вдруг подалась в Штаты дочь с любимым внуком, с ними жена. Загрустив и прикинув, что уже седьмой десяток, поехал в Нью-Йорк и Михаил Григорьевич. Ни секунды в этой стране не проработав, получил приличное ежемесячное пособие, медицинскую страховку, скидку на квартплату. Русский магазин рядом. В винно-водочном («ликер-сторе») его давно уже ценят как старого клиента: «Слышь, налог с меня не берут».

По-английски не говорит, Америку недолюбливает. Хоть и гражданин США, голосовать не ходит, не интересуется. Внимательно следит за делами на родине. Ходорковскому сочувствует, но умеренно: «Лицо у него благородное, это правда, и вообще сам парень хороший, но зачем полез?» Однако Михалков с фильмом к юбилею президента Михаила Григорьевича неожиданно подкосил: «Ну так все же нельзя, уж такое холуйство!» Самого президента уважает: «С ними иначе нельзя». Спрашиваю: «С кем с ними?» — «Да со всеми! — Потом подумал и говорит: — С нами».

2007

Народ как досадная особенность

Сейчас мне, конечно, не сдать языковой экзамен на латвийское гражданство. Приезжая в Ригу, вспоминаю, через день начинаю сносно объясняться в магазинах и кафе, к концу недели уже флиртую в сфере сервиса, но ждет такси в аэропорт. Так лингвистика стоит на страже нравственности, в двадцать пять лет мой латышский был вполне безнравственного, то есть надморального, свободного уровня. И экзамен я бы сдал, но тогда — напоминаю — гражданство было совсем другое.

Став советской, Рига сделалась русской. Здесь разместился штаб Прибалтийского военного округа, именно здесь оседали запасники с отставниками: и свои рядом, и Рижское взморье. Целые дома в центре города так и именовались «военные» — и наш на Ленина, 105 (до и после — Бривибас, 105), включенный в книгу «Архитектура Риги» как памятник стиля «модерн». Все десять превращенных в коммуналки квартир с четырехметровыми потолками и паркетными полами заняли люди в погонах.

И сейчас-то в Риге русских — 47 процентов (во всей Латвии — около 30). Моя же Рига и была и воспринималась русским городом, никто из моей компании экзамена по латышскому не только бы не сдал, но и не подумал бы сдавать.

Когда нынешний лидер радикалов, член Сейма и наблюдатель Европарламента Юрис Добелис и его соратники по партии «Отечеству и свободе» называют то, что происходит в латвийской национальной политике, «деколонизацией», это коробит слух. Мой отец-москвич, ушедший на фронт ополченцем и ставший офицером благодаря знанию немецкого, — колонизатор? Я говорил по-латышски, одним из ближайших моих друзей был Юрис Подниекс, потом поставивший веху перестройки, фильм «Легко ли быть молодым?», — это я колонизатор? Получается, да.

В 1985 году в Нью-Йорке я сдавал экзамен по английскому языку. Усатый кубинец диктовал: «Солнышко уже начинает припекать: наступают жаркие дни». Нет, аберрация памяти: так Швейку диктовали в военном суде. Мне в Управлении иммиграции и натурализации предложили написать: My name is Peter. It is Tuesday today. Я справился, чего было достаточно для получения гражданства США.