Свобода

Игравшая в перерыве музыка, которую традиционно выбирал хедлайнер, была безупречно эксцентрична. (Ричард, не раз выступавший в роли хедлайнера, видел в таком способе доказывать крутость своих музыкальных пристрастий, а потому предоставлял выбор микса товарищам по группе.) Тем временем техперсонал расставлял на сцене огромное количество микрофонов и инструментов, а Уолтер продолжал излагать историю Конора Оберста — он выпустил первый диск в двенадцать лет, сейчас живет в Омахе, его группа — скорее семья, нежели обычный рок-коллектив. Ясноглазые подростки текли в зал изо всех дверей (дурацкое название, рассчитанное на то, чтобы потешить самолюбие молодежи, с раздражением подумал Кац). Он чувствовал себя поверженным, и дело было не только в зависти или в том, что он пережил собственную славу. Кац скорее страдал из-за расколотости мира. Нация вела две безобразные войны, планета нагревалась, как духовка, а здесь, в клубе, вокруг него толпились сотни подростков, точные копии Сары — любительницы бананового кекса, со своими невинными устремлениями и притязаниями — на что? На чувства. На незрелое поклонение суперзнаменитой группе. На то, чтобы ритуально отречься на пару часов, в субботу вечером, от цинизма и гнева старшего поколения. Как и утверждала Джессика на сегодняшнем собрании, современные подростки не питали злобы ни к кому. Кац мог судить об этом по их одежде — она не отражала ни ярости, ни недовольства, которые подпитывали толпу в годы его юности. Подростки собрались не излить свой гнев, а отпраздновать найденный ими, целым поколением, более спокойный и респектабельный образ жизни, который отнюдь не случайно лучше гармонировал с идеологией потребления. А следовательно, гласил: умри, Кац.

Оберст вышел на сцену в одиночку, в зеленовато-голубом смокинге, проверил аппаратуру и спел несколько длинных песен соло. Этот мальчик действительно был талантлив, и тем более нестерпимым происходящее казалось Кацу. Имидж измученного жизнью задушевного певца, непростительное растягивание песен за все мыслимые рамки, изысканные преступления против традиций поп-музыки… Оберст воплощал собой искренность, а если вдруг прорывалась фальшивая нотка, он с неподдельным гневом говорил о том, как трудно быть искренним. Потом на сцену вышли прочие члены группы, в том числе три молоденькие бэк-вокалистки, сущие грации, в соблазнительных платьях. Шоу действительно получилось великолепное — Кац не в силах был унизиться до отрицания. Но он чувствовал себя единственным трезвым человеком в компании пьяниц. Единственным не верующим в обновление церкви. Его вдруг охватила острая тоска по Джерси-Сити, по улицам, убивающим любую веру. Ричарду казалось, что он что-то должен там доделать в своей раздробленной нише, прежде чем наступит конец света.

— Что скажешь? — весело спросил Уолтер в такси.

— Что я старею.

— А мне очень понравилось.

— Слишком много песен о подростковых любовных драмах.

— Все это — песни о надежде, — сказал Уолтер. — Невероятная пантеистическая попытка сохранить веру хоть во что-нибудь в мире, где правит смерть. Оберст в каждую песню вставляет слово «подняться». Это название нового диска — «Подъем». Та же религия, только без дурацких догм.

— У тебя поразительная способность восхищаться, — заметил Кац. И добавил, пока такси пробиралось в потоке машин по замысловатой развязке: — Сомневаюсь, что смогу принять участие в твоем проекте, Уолтер. Мне адски стыдно.

— Просто делай то, что можешь. Определи свои рамки. Если захочешь приехать в мае на пару дней и пообщаться с молодежью — может быть, даже переспать с какой-нибудь девушкой, — я не против. Это уже кое-что.

— Я подумываю о том, чтобы вновь заняться музыкой.

— Потрясающе! Отличная новость. Я бы предпочел, чтобы ты писал песни, нежели работал на нас. Только перестань, ради бога, строить дома.

— Возможно, мне это зачем-то нужно. Ничего не могу поделать.

В доме было темно и тихо, когда они вернулись, свет горел только на кухне. Уолтер сразу пошел спать, а Ричард ненадолго задержался внизу, решив, что Патти может услышать его и спуститься. Не считая прочих переживаний, он сейчас мечтал об обществе человека с чувством юмора. Он поел холодной пасты и выкурил на заднем дворе сигарету, потом поднялся на второй этаж и подошел к двери комнаты Патти. Судя по подушкам и одеялам, которые он видел накануне сложенными на кушетке, она спала именно тут. Дверь была закрыта, свет не горел.

— Патти, — позвал он так, чтобы она наверняка услышала, если не спит.

Кац прислушался, до звона в ушах.

— Патти, — повторил он.

Его тело не верило, что она спит, но, возможно, Патти просто не было в комнате — а Кацу отчего-то не хотелось открывать дверь и проверять самому. Недоставало легкого поощрения, подтверждения того, о чем говорили инстинкты. Он вернулся на кухню, доел пасту, прочел «Таймс». В два часа ночи, все еще пьяный от никотина, с растущим раздражением, Кац вновь пошел наверх, постучал в дверь и вошел.

Патти сидела на кушетке в темноте, по-прежнему в спортивном костюме, и смотрела в никуда, сложив руки на коленях.