Свободен

Ну, как в открытое, к несчастью, огороженное не просто буйками, но ещё и сомнительного вида верёвками. Я даже первая хватаюсь за эту верёвку. Или Рыжебородый Русал даёт мне такую возможность — его опередить.

— Дальше нельзя, — откидывает он с лица мокрые волосы.

— Да, я помню, десять суток ареста, — едва справляюсь я с желанием потянуться к его упрямым мокрым губам, почувствовать их солёный вкус, напор и мягкость, дрожание, дыхание, глубину, нежную колкость его бороды.

— Море, кстати, «работает» с семи утра до семи вечера, — отворачивается он, как и я, со всей силы борясь с этим искушением. — Это если гиды вдруг забудут сказать. Раньше и позже плавать запрещено. Вечером вдоль береговой линии натягивают такие же верёвки.

— Серьёзно? — смотрю я в синюю даль по направлению к горизонту.

— Да, с этим здесь тоже строго, — поворачивается он. — Ну что, назад?

— Поплыли, — отпускаю я верёвку.

И уже не кролем, а исключительно по-собачьи достигаю берега. И как собачонка трясусь от холода, пока мой пылкий рыцарь в мокрых трусах, а не доспехах, закутывает меня в пляжное полотенце, мужественно терпя холод.

Глава 23

— А я про полотенце забыл, — вытирает он лицо майкой.

«Ага, меня увидел и всё на свете забыл», — усмехаюсь я.

— Я поделюсь, — выворачиваю другой стороной, накидываю на него своё полотенце. И, пресекая его возражения, запахиваю на груди. — Я думала будет духота.

— Зима. С декабря по февраль здесь максимум двадцать пять днём, а ночью редко, но даже до пятнадцати опускается, — поднимает он голову к стыдливо спрятавшемуся за тучку зимнему Хайнаньскому солнцу. А я вытираю капнувшую с волос ему на нос воду.

Он смешно морщится. Отжимает, откидывает волосы назад.

И да, это шаг назад: полотенце, моя рука, заботливо скользнувшая по его лицу. Но на самом деле я ведь и не хочу его отталкивать, этого упрямца, я просто должна это переварить — его нежданное признание. И свою неожиданную реакцию на него. Да я тысячу раз раньше касалась его! Что же теперь произошло?

Или нет? Нет, чёрт побери, не касалась. Если только локтем костюма. И он ни разу себе этого не позволил. До самолёта. Но там я была как зомби. Я и сейчас, правда, как зомби, но уже совсем другая. Уже перепрограммированная на его тепло. Поддавшаяся магии его голоса. Реагирующая на все его древесно-цветочные соблазны как бабочка-капустница на сбраженное пиво.

«Пасть или не пасть?» — вот в чём вопрос.

Смертью храбрых. К его ногам. Жертвой его обворожительного обаяния.

Или не пасть? Упираться. Брыкаться. Выстоять.

— Тёмочка, а когда откроются эти кафешки? — прерывая мой почти Гамлетовский монолог, показывает Елизавета Марковна на террасы с перевёрнутыми стульями, что высятся за отельными шезлонгами.

— К вечеру. Проголодались? — оборачивается он.

— Да уже не отказалась бы от кружечки горячего кофейку, — вздрагивает она и трёт дряблые руки, сплошь покрытые мурашками.

— Тогда возвращаемся. В отель и на завтрак.

И я, шлёпая в жёстких отельных тапочках обратно и глядя на его спину, прикрытую по плечи моим полотенцем всё пытаюсь решить эту пока непосильную для меня задачу: плюнуть на всё и пуститься во все тяжкие или держаться, чего бы мне это не стоило? А стоить, судя по его непоколебимому «нет», мне это будет дорого.

И что мне со всем этим делать? Вот с этой его спиной, идеальным треугольником сужающейся к бёдрам. С мушкетёрским напором, словно его родина — Гасконь. И со всеми его «единственная», «доверься», «моя» и прочим.

— Надо поговорить, — догоняю я его как раз у крикливого продавца вафель, который откровенно строит мне глазки.

— Прости, парень, но у тебя нет шансов, — передвигает этот Д'Артаньян меня по другую руку от себя и подальше от зазывалы. — Прямо сейчас поговорить? Или сначала всё же завтрак?

Я на ходу выглядываю из-за его спины и кокетливо улыбаюсь откормленному на вафлях упитанному китайчику.

— Танкова, — недовольно качает головой мой Бородатый Ришелье.

— Ревнуешь?

— Отчаянно, — хмурится он.

— И на каком, стесняюсь я спросить, основании?

— Просто ревнуется и всё, — усмехается он, снова переводя меня за руку через дорогу. — И лучше не дразни меня.

— А то что? — спрашиваю я, когда Елизавету Марковну он садит в один лифт, а мы заходим в другой.

— Будет ещё быстрее, чем в море. Ещё жёстче, сразу и без времени на раздумья и привыкание, — совсем по-хозяйски обнимает он меня в переполненном лифте. И я не просто задерживаю дыхание, я совсем перестаю дышать, когда его рука ложится на мой живот.

По телу предательски пробегает дрожь, и хуже всего, что он прекрасно её чувствует.

Нет, определённо надо поговорить. Вот об этом. О том, как я на него реагирую, и что его это явно воодушевляет. О том, что он сказал отвоюет и уже перешёл к наступлению. Я ещё надеюсь убедить его хотя бы словами, хотя моё тело уже отчаянно сигнализирует, что безразличее мне не изобразить.

— А если я скажу «нет»? — разворачиваюсь я, когда в лифте мы остаёмся одни.

— Значит, скажешь «нет», — стягивает он с плеч полотенце и вручает мне.

— Приятного завтрака! — произносит он, когда лифт за моей спиной открывается.