Свободен - 2.

— Ты рассказал про него своему отцу. Елизаров поделился с матерью Эллы, если я правильно разобрался во всех ваших родственных связях. А уже её мать потрудилась, навела справки и узнала столько всего интересного. У тебя богатый послужной список, правда, Валерий Алексеевич? — переводит он взгляд на отца. — Хулиганство, вымогательство, воровство, шантаж, мошенничество — чего там только нет. Теперь с чистой совестью можешь добавить подлог и изнасилование. И кабы не срок давности в десять лет, да не улики, — показывает он на зажатую в моих пальцах фотографию, — я бы на месте матери Артёма подал на тебя в суд. Но засадить тебя в тюрягу мне хватит и того, что я уже знаю. Если ты ещё раз появишься в её, — показывает Рос на меня, — или моей жизни, клянусь, тебе мало не покажется. Сестрёнка, — подмигивает он мне и упирает палец в Артёма. — И если этот будет обижать, обращайся. Я тоже умею ломать руки, а за тебя и убью, — снова становится он прежним Росом и уходит, дружески стукнув Артёма по плечу.

— Рос, — догоняет его Элла у двери.

— Прости, милая, — подхватив за шею, целует он её в уголок губ. — Но я всего лишь бедный художник. Эта ночь была прекрасна, но она прошла.

— Удачи! — провожает его взглядом Элла и, не давая нам прочитать, увидеть, понять чувства, что написаны на её лице, отходит к окну, где только что стоял Рос.

И, казалось, дверь за ним ещё не успела закрыться, как распахивается снова.

Шваброй старушка-санитарочка заталкивает в прямом смысле слова в палату Алевтину Лисовскую.

— Вот эта ферзь приходила к нему прошлый раз, — подталкивает она её в спину. — И сейчас припёрлась, вынюхивает.

— Что вы себе позволяете! — взвизгивает мадам Лисовская.

— Иди, иди, тебя тут поди заждались. Раскудахталась! — угрожающе замахивается та.

— Мама?! — разворачивается Элла.

— А этот из ваших? — притаскивает за руку санитарка из коридора Бережного. — Тоже мне не понравится, ходит тут.

— И этот из наших, — философски задумчиво изрекает Артём.

— Ну, значит, не зря я его приметила. У! — замахивается она черенком, шлёпает тряпкой о пол и начинает тереть. — Ещё и ноги грязные! Не намоешься!

— Какие люди, Геннадий Викторович! — вырывается у меня нервный смешок.

— Какого чёрта здесь происходит? — боязливо оглядывается Бережной на старушку.

— Как раз это мы и хотели бы узнать, — приглашающим жестом даёт ему слово Артём.

Глава 46

— Артём, я приходил к Елизарову, — осматривается Бережной. — Меня к нему не пустили. Я увидел в конце коридора Алевтину. Элла, — кивает он и расплывается к улыбке. И как-то сразу приосанивается, распрямляет плечи, хоть и отворачивается. — Подумал, что она поможет, а она пришла сюда.

И, зависнув на одной ноге, чтобы глянуть на больного из-за широкой спины Артёма обращается ко мне:

— Твой папаша? Сколько лет, сколько зим, Валерий не знаю, как вас по батюшке! — повышает он голос, получив мой утвердительный ответ. — Вижу ещё живы, хоть и не совсем здоровы? Но мир не без добрых людей, — упирается он руками в спинку кровати. — Кто это вас так? — скашивает глаза на Артёма по направлению взгляда отца. — И зачем я спросил? Мог бы и сам догадаться, что не только мне об эту мразь кулаки захочется почесать. Ну что, господа… и дамы, — оборачивается он. — Раз уж все мы здесь собрались, может, объясните, что происходит?

— Да, Геннадий Викторович, объясните, что происходит, — встаю я. — Не мне. Мне как раз уже всё предельно ясно. Алевтина, простите, вашего отчества не знаю, — подхожу я к женщине, что на фотографиях казалось мне даже привлекательной, а сейчас её бумажная высохшая кожа с желтоватым оттенком, сжатые бескровные губы и ввалившиеся глубоко в глазницы глаза кажутся безобразными. И страшными. И, пожалуй, старушка права, хочется трижды перекреститься.

— Андреевна, — выдавливает она.

— Алевтина Андреевна, будьте добры, объясните хотя бы своей дочери как одним ударом вы решили покарать всех. Артёма, его мать, Елизарова, меня, моего отца, своего мужа — царство ему небесное! — и свою единственную дочь. И если вашу озлобленность на остальных я могу понять, то на Эллу — за что?

— За то, что всегда она любила его больше меня, — почти беззвучно шелестит её голос. — За то, что всё ему прощала. Что с каждой проблемой бежала к ему, а меня для неё словно и не существовало.

— Мама! — всплёскиваю руками Элла. — Да что ты такое говоришь?

— Что знаю, — оборачивается она. — Я всегда была для вас как домработница. Как бесплатное приложение к дому. Как привидение, что приходит в самый неподходящий момент и мешает вам шушукаться.

— Ну зачем ты так? — качает головой Элла. — Ведь это неправда. Ты у отца всегда была на первом месте. Но ты сама выбрала такую жизнь. Затворницей. Никуда тебя не вытянешь. Ничего тебе не надо.

— А что может быть надо раковой больной? Все словно ходят и ждут, когда я, наконец, сдохну. И перестану мозолить глаза своим болезненным видом. Своими жалобами и запахом лекарств. Своими слезами и просьбами.

— Как ты жестока. И как несправедлива, — зажимает она рот, но мать словно теряет к ней интерес и поворачивается ко мне.