Свободная ладья

– Не отговаривайте её ехать в техникум, развяжите этот чёртов узел наконец! Мне уши прожужжали вашей историей. Я понимаю, она впечатлительная, напридумывала себе бог знает что; уедет – успокоится. Встретит гарного хлопца. И вам спокойнее, неприятностей меньше. Послушайте совета старого хрыча, не отговаривайте! Потом ещё мне за совет спасибо скажете…

Не дожидаясь ответа, он ушёл, обмахиваясь шляпой, приговаривая: «Ну, жара! Ну, пекло!»

Звенел, захлёбывался голосами пляж. Плавились солнечные блики в лаковой черноте свежеосмолённой шлюпки. О чём-то Бессонов говорил у костра с ребятами, помешивая в ведре остатки варева. Но смотрел он мимо, туда, где по песку, на котором осталось аккуратно сложенное сиреневое платье, ступали босые ноги Елены Гнатюк, осторожно входившей в воду.

Она медлила, издалека чувствуя его взгляд. Знала – он любуется её лишь слегка прикрытой наготой, как любуются причудливым облаком, цветущей веткой, сверкающей рябью. Она отдавалась его взгляду с простодушием и отвагой любящего существа.

И, глядя на неё, Бессонов понимал: эта юная женщина стала частью его жизни, оторвать её от себя он уже не сможет.

2 Шлюпка спущена

Из дневника пионера седьмого класса Виктора Афанасьева:

Ура, шлюпка спущена! Полсела сбежалось. Был Занделов, завроно, произнёс речь. Директриса Прокофьева не была, уехала в Ленинград. Отец тоже отсутствовал, он по каким-то делам в Кишинёве. Охотник Плугарь и Мусью из двух ружей дали сигнальный залп (холостыми!), и мы с Мишкой Земцовым, Вовчиком Шевцовым и Венькой Яценко спихнули шлюпку в воду. Бессонов посадил в неё Занделова, свою жену Лучию Ивановну с сыном Алёшей и завёл мотор (купил на свои отпускные). Тот вначале не заводился, потом как затарахтел! И наша здоровенная лодка пошла! От неё даже волны расходились, как от катера! (Мы ее назвали «Отважный».) Скорость была хоть и небольшой, но шляпу с Занделова сдуло, пришлось вылавливать. Толпа кричала и хлопала! Такое здесь, в Олонештах, впервые!

3 Кремнистый путь

В неразрешимых ситуациях у Бессонова всегда было две отдушины: первая – охота (в июне уже запрещённая), вторая – запойное книгочтение, ставшее почти невозможным из-за жары, давившей духотой даже ночью, при открытых окнах. Теперь появилась третья – катерок «Отважный», примкнутый цепью к старому осокорю у пристани.

Ситуация же была хуже некуда. Ни сам Бессонов, ни его жена Лучия Ивановна, ни даже завроно Занделов не знали, что произойдёт в конце августа. Вдруг опять, как в мае, позвонят из Кишинёва, только на этот раз вместо слов «не надо торопиться с решением по Бессонову» скажут: «Как? Вы и на следующий учебный год хотите допустить этого неблагонадёжного товарища к воспитанию детей?»

Но может быть, не позвонят, забыв в чиновничьей суете о той непонятной мартовской проверке? Хотя разве даст им забыть завуч Афанасьев, на виду у всего села отчаливший на днях с первым пассажирским катером в сторону Кишинёва?

Но главной тревогой в клубке бессоновских неразрешимостей была семейная. В доме с аистиным гнездом на крыше он бывал по нескольку раз на дню, и всякий раз ненадолго. Его быстро утомляли крикливо-насмешливые выяснения отношений Лучии Ивановны с новой домработницей, капризная требовательность снующего из комнаты в комнату сына, криво висевший на кухонной двери отрывной календарь и одёжная щётка, которую он всякий раз обнаруживал посреди письменного стола, хотя, уходя к себе в хатку, обычно относил её на тумбочку, в прихожую.

И в хатке, где на топчане, на пёстром домотканом покрывале, всегда лежал раскрытым один из тяжёлых томов в потёртом кожаном переплёте, он не мог надолго отвлечься: возникали в воображении глаза Елены, полные непролившихся слёз, – там, у обшарпанных ступенек раймага, на виду у всех.