Свой — чужой

— Ты, Егорушка, опер молодой совсем, опыта разностороннего еще приобрести не успел… На вашей же территории — родильный дом. В котором подобное происходит каждые два месяца, а иногда и чаще. С той только разницей, что там не в холодильник засовывают, а якобы случайно грудью придавливают. Я не говорю, что это не преступление, — такое же убийство, как и… Но за младенцев, по опыту, больше трех лет мамашам-убийцам не дают. Тихо. Не шуми. Перед твоими глазами коробка в холодильнике, она тебе мешает. Больше трех не дают. И правильно делают. Эти мамаши не убийцы, а детоубийцы. И я тебя уверяю, что перед тем, как это совершить, они не то чтобы мучились, а… как бы это сказать… были в определенном таком состоянии… В общем, не в себе… Знаешь, практически все они сразу и спокойно сознаются в совершенном… Мне не нравится все это обсуждать, но… Я не думаю, что они — преступницы. Тут другое. Тут, скорее, какой-то вариант кратковременного помешательства, что-то вроде осложненной послеродовой горячки. Я не знаю… Но в головах у них та-акое… А мотивы иногда настолько примитивные, что не веришь в заключение о психической вменяемости. Как-то, я тогда еще следователем была, допрашиваю одну такую прямо в коридоре роддома. В коридоре, потому что таких мам сразу выносят из палаты…

Так вот, она мне поведала, что ее будущий муж не пришел к ней под окна… И все! Из-за этого она придушила ребенка! Я тогда тоже оторопела, в шоке была, спать не могла… А потом, когда через меня уже не один такой случай прошел, думала, привыкла, ну и так далее… Я их не оправдываю. Странно, что все это я рассказываю тебе, сотруднику уголовного розыска, которому часто приходится выезжать на трупы в опарышах…

Егор, сидевший до этих слов опустив голову, вдруг поднял на Зою горячие, влажно блестевшие глаза. Он ничего не сказал, но помощник прокурора словно споткнулась об этот взгляд. Она занервничала, достала сигарету, уронила ее, долго чиркала зажигалкой, пытаясь прикурить и пряча почему-то глаза. А потом, когда все-таки прикурила, сказала тихо, глядя в сторону:

— Я иногда тебя боюсь… Иногда мне кажется, что это ты от меня беременный и, если я не приду к роддому… ты тоже можешь задушить…

Повисла долгая пауза. А потом Якушев встал и, по-прежнему не говоря ни слова, вышел из ее кабинета.

Это была их первая размолвка. Но с нее все пошло наперекосяк. Зоя становилась все более и более занятой, а их встречи делались все короче и короче. И даже в постели что-то изменилось, исчезло эмоциональное погружение друг в друга, дававшее раньше эффект резонанса сексуальным ощущениям…

Однажды, это было уже в самом конце августа, Николенко достаточно нервно отказалась от свидания на основании того, что у ее мужа, дескать, день рождения:

— Мне хотя бы в день рождения мужа можно дома побыть или ты опять прав, а я не права?!

И она бросила трубку.

Опер некоторое время молча сидел за своим рабочим столом, тупо глядя на телефон, а потом снова стал накручивать диск на старом аппарате. Времени, чтобы установить полные данные мужа Зои Николаевны, ему потребовалось немного. Господин Николенко родился 23 февраля 1955 года. Егор еще раз все тщательно перепроверил и, уличив таким образом Зою во вранье, снова перезвонил ей и тусклым голосом зачел все установочные данные на супруга.

Николенко, естественно, взорвалась — и это, конечно, была нормальная человеческая реакция. Она-то обманывала Якушева, чтобы не делать ему больно, а он, получается, ее же добротой стал ее же в нос тыкать — такая, видимо, логика преобладала в эмоциях Зои Николаевны:

— Я не девочка тебе, чтобы ты меня ловил на вранье! Давай прямо сейчас встретимся и поговорим — раз и навсегда!

— Давай…

— Выходи в сад Академии художеств!

Садик располагался в нескольких минутах ходьбы от 16-го отдела. Когда Егор прибежал туда, Николенко уже сидела на скамейке и нервно курила, глубоко затягиваясь.

Сначала их разговор был очень нервным и эмоциональным, но постепенно Зое удалось сделать его размеренным и взрослым:

— Егор, ты пойми, получается, что до встречи с тобой у меня не было проблемы, но было скучно. А теперь мне нескучно, но тревожно. То есть — исчезла комфортность, к которой я привыкла, и появилась проблема. Это не значит, что ты мне не нравишься. Но проблема мне мешает. Я стала озираться на собственную тень, стала раздражительной и так далее. Что такое это «и так далее», я не хочу никому объяснять… Или я что-то должна?

Егор, сидевший на лавочке рядом с Зоей Николаевной, часто дышал, как после быстрой ходьбы. Он все время тер лоб пальцами, отчего на коже оставались красные пятна.

— Значит, я был для тебя только средством от скуки?!

Николенко раздраженно затоптала свой окурок туфелькой:

— Если это все, что ты понял из моих слов, — мне жаль. Жаль тебя и себя тоже. Я вообще чувствую, что должно произойти что-то нехорошее. Не скандальное, потому что ты — человек порядочный, а нехорошее. Мне неспокойно. Дай мне, пожалуйста, успокоиться. Если хочешь — отдохнуть.

— Отдохнуть от меня?! — уточнил на всякий случай Якушев, хотя все было и так ясно.