Свой — чужой

Николенко оценила жест Якушева, да и браслет ей пришелся по вкусу, в общем, ей было очень приятно, но она все же попыталась надавать Егору по шее за «подобные траты». Зоя Николаевна в этих попытках не учла, видимо, того, что из одежды на ней в этот момент только браслет с сережками и кольцами и оставались… Понятно, чем эти попытки закончились. Им даже в стенку кто-то вроде бы стучал, не иначе какой-нибудь мирный иностранец просто осатанел, слушая любовные стоны…

Когда Зое Николаевне удалось наконец отдышаться, она снова вернулась к браслету:

— Егорушка… Мне, правда, очень приятно… Но я не хочу… принимать подарки от твоего дяди.

Егор вспыхнул:

— Это не от дяди.

— Ну… не от него лично, но на его, видимо, деньги…

— Нет, — упрямо помотал головой Якушев. — Это от меня.

— Этот браслет очень дорогой… Откуда же деньги?

Опер не без форса пожал плечами с деланым равнодушием:

— Военная добыча.

Николенко уперлась запястьем, обвитым браслетом, в свое обнаженное бедро:

— Так… Час от часу не легче… А я не хочу потом за эту военную добычу тебе на Соловки передачи посылать!

— Да что ж вы меня все этими Соловками пугаете?! — взвился Егор. — Как сговорились!

И он снова набросился на Зою. Она пыталась было что-то еще сказать, но Якушев уткнул ее лицом в подушку и… Первую членораздельную фразу Николенко смогла произнести лишь через полчаса:

— Вот если бы кто-то нас сейчас зафотографировал и продал эти снимки в какое-нибудь желтое издание, то подпечатка под этими картинами была бы, наверное, такая: «Оборзевший уголовный розыск ставит прокуратуру раком».

Егор засмеялся. Ему нравились шутки Зои — они немного отдавали цинизмом и поэтому были особенно острыми для Якушева — раньше ему не приходилось слышать от интересных взрослых женщин подобное.

Николенко прижала голову опера к своей груди и тихо сказала:

— Только в гостиницу меня больше не тащи. Во-первых — дорого, во-вторых — я не блядь, в-третьих — она же на нашей территории, тут же все сечется… Лучше сними какую-нибудь квартирку — чистенькую, маленькую, но с большой кроватью…

Егор чуть оторвался от мягкой и очень вкусно пахнувшей груди и пробормотал:

— Так есть уже такая квартира…

— Это где же? — поинтересовалась Зоя.

— На Петроградке… Это моя квартира… ну, в смысле, я ее снимаю уже месяцев восемь… Она маленькая, однокомнатная. Но чистенькая… А кровать… кровать я мигом поменяю.

Помощник прокурора вздохнула:

— Ты ее небось снял, чтобы с какой-нибудь своей девочкой жить — с однокурсницей или одноклассницей?

— Нет. — Якушев еще глубже зарылся носом в ее грудь и от этого говорил глухо: — Я там всегда один жил… Мне мать сама предложила помочь такую квартиру найти: ты, говорит, уже взрослый, должен жить отдельно.

— Мудрая у тебя мама, — покачала головой Николенко. — Ладно… меняй кровать и приглашай на испытания.

— Какие испытания? — не понял Егор.

Зоя засмеялась и поцеловала его в нос:

— На испытания кровати…

…Они встречались почти каждый день и все не могли насытиться друг другом. Егор все больше и больше попадал в эмоциональную и сексуальную зависимость от Николенко, но парень еще не ощущал своей несвободы, она не тяготила, потому что все было хорошо — любовники не ссорились, они переживали медовый месяц. А этот август в Петербурге и впрямь был «медовым» — удивительно солнечным и теплым, один погожий день сменял другой, и казалось, что лето никуда не уйдет… Но медовый месяц не может длиться вечно, да и лето, к сожалению, всегда заканчивается — по крайней мере в Питере…

Однажды поздним вечером, когда Егор и Зоя, устав от любовных игр, лежали в постели в его квартире, Николенко вдруг горько вздохнула, будто всхлипнула, отвернулась к стенке и сказала тихо, словно продолжая какой-то разговор с самой собой:

— Жить без любви грешно…

Скорее всего, она в этом своем внутреннем разговоре имела в виду своего мужа, но Егор со свойственной всем влюбленным эгоцентричностью принял прозвучавшую фразу на свой счет.

Якушев взял голову Зои в ладони, повернул к себе и, глядя в ее затуманенные печальные глаза, сказал:

— Я люблю…

Это было его первое в жизни признание в любви. Николенко вздрогнула, потом как-то странно улыбнулась (так улыбаются люди, у которых вдруг очень сильно начинает болеть голова) и спросила:

— А еще ты кого любишь?

Егор потерся носом о ее плечо:

— Маму… потом — дядю Сашу… Но это же другая любовь. Эти любови нельзя сравнивать…

Зоя Николаевна снова вздохнула:

— Ну, тогда все в порядке…

Это прозвучало немного по-учительски. Потом они долго молчали, прижимаясь друг к другу. Якушеву очень хотелось спросить Николенко, любит ли она его, но он сумел сдержаться. От назидательного вопроса и неполученного ответа он вдруг ощутил какую-то острую тоску, которая прокатилась по сердцу ледяной волной, — такая тоска иногда возникает от дурного предчувствия…