Свой ключ от чужой двери

Чем ближе к реке, тем больше городской парк напоминает лес. Кончаются асфальтовые дорожки, исчезают скамейки, заросли кустов дичают и крупная крапива жизнерадостно подстерегает неосторожных гуляющих. Если бы встреча с вымогателем состоялась в одичавших зарослях, я бы не удивился. Или, как в американских фильмах: две машины на скорости соприкасаются боками, из окна одной рука в белоснежном манжете с золотой запонкой протягивает «дипломат», из окна другой – рука в таком же белоснежном манжете элегантно этот «дипломат» хватает. Или в проходном дворе, или на вокзале, в подземном переходе, на стадионе во время матча – в любом месте, где можно затеряться в толпе. С использованием фальшивых бород, париков, черных очков и шляп. Но памятник Пушкину на центральной аллее! Более странного места и не придумаешь для неприличной затеи. Или они так уверены в своей безнаказанности? Или подошли стратегически к выбору места, желая на всякий случай просматривать весь парк насквозь? В полдень в парке полно народу, несмотря на будний день, через дорогу высится солидное здание городской прокуратуры, на перекрестке постоянно дежурит регулировщик. А если я схвачу этого типа за шиворот и потащу к регулировщику? Не могли же они не предусмотреть подобного развития событий? Не понимаю подобной беспечности. Не дураки же они, в самом деле!

День был теплый, безветренный и какой-то белесый – солнце неясно просвечивало через перистые облачка, напоминающие взбитые сливки. Трава тянулась из щелей между плитами, горько благоухала рощица цветущих сливовых деревьев за памятником. На третьей скамейке слева от памятника сидел человек в красной бейсболке и кормил воробьев, отламывая кусочки от большого медового пряника. Воробьи орали, выдирая друг у друга крошки, человек улыбался во весь рот. Был это парень лет тридцати в голубых джинсах, белой футболке и громадных ботинках лесоруба на толстой рифленой подошве. Длинные темные волосы его были перехвачены черной ленточкой.

Я остановился прямо перед ним. Воробьиная стайка с шумом разлетелась. Парень поднял на меня глаза, привстал со скамейки и протянул руку. Я смерил его уничтожающим взглядом и сел рядом, проигнорировав протянутую руку. Он тем не менее продолжал приветливо смотреть на меня. На его тонкой шее блестела серебряная цепочка с серебряной монеткой.

Я протянул ему сумку с деньгами. Он взял, сказал: «Спасибо» и легко поднялся. Уже стоя, снова протянул руку, и, захваченный врасплох, я ее пожал. Он широко улыбнулся и сказал: «Я Степан Муравьев!», похлопал меня по плечу и пошел по аллее мимо Пушкина к выходу из парка. Я смотрел ему вслед, удивляясь обыденности операции по передаче выкупа.

Степан Муравьев! Интересно, это настоящее имя или псевдоним? Степан Муравьев, и что дальше? Он скрылся, а я остался сидеть на скамейке, чувствуя себя последним дураком. Все произошло так быстро!

«Нужно было спросить об Анне!» – спохватился я, но сожаления не почувствовал. Странное чувство нереальности происходящего или, вернее, произошедшего, охватило меня. Нереален был пасмурный теплый день с теплым сгустком сливочного солнца в глубине облаков, парень с весенним загаром на лице и доброжелательными карими глазами, простота, с которой он сказал: «Я Степан!» и взял у меня сумку с деньгами. Все было не так, все было неправильно. И то, что я пожал ему руку, тоже было неправильно. Это было просто смешно. Я сознавал, что прямо сейчас своими руками отдал Степе Муравьеву семьдесят пять тысяч долларов за иллюзорную надежду спасти Анну. Было сознание, была данность. Не было эмоций. На месте эмоций была пустота. Я отдал деньги. Воробей серый. Светит солнце…

Степан Муравьев! Абсурд. Я потер лоб рукой. И что теперь? Что теперь, в принципе? Как жить дальше? Продолжать вести дневник рефлексирующего неудачника? Вернуться к научному труду, никому не нужному? В фонд? Ничего не отозвалось во мне при этой мысли. Я вдруг понял, что старая моя жизнь, похоже, закончилась. И Степа Муравьев с отнятыми у меня ненасильственно деньгами – предвестник перемен… Я сейчас как рыцарь на распутье, выбирающий, в какую сторону податься. Новая жизнь, как целина, как пустая деревянная дощечка, лежала передо мной… Лежала, как чистый лист, на котором я, освобожденный, могу написать все, что захочу. Или нарисовать. Буквы, кружочки, птичьи следы. Поставить кляксу. А потом сделать из бумажки кораблик и пустить его плавать в дождевую лужу. Или в бочку под водосточной трубой на ребре моего дома.