Свои люди (сборник)

Мои родители разошлись. Отец, проучившись заочно в Институте культуры, уехал, женившись на норильчанке, в Норильск, работал там заместителем директора местного драматического театра. Отец – это особая глава, когда-нибудь я напишу её. И я уже много раз проговаривала её под разными названиями, особенно после его смерти. А умер он рано – в 64 года. Чем старше я становлюсь, тем больше его черт нахожу в себе. Человек он был светлый, добрый, щедрый и талантливый, но непутёвый, как говорила моя бабушка, вздыхая, – «без царя в голове». Добавлю ещё, что был он замечательно хорош собой. И все его дети – а их у него от разных браков четверо – красивы и талантливы. Чего же ещё?

Семья матери. Воспитывал меня дед. Всё моё детство связано с ним, и всем хорошим во мне я обязана деду, маминому отцу Фаддею Моисеевичу Эльконину. Именно ему я посвятила свою повесть «Моя эмиграция», потому что, когда писала эту вещь, всё время внутренне как бы слышала его голос, вспоминала его рассказы, улыбку, интонацию… Дед был военным инженером, морским офицером, капитаном первого ранга. Пройдя всю войну, легендарный Невский пятачок, и побывав во многих переделках, он вернулся живым. Из семи его братьев, некогда большой и очень дружной еврейской семьи, в живых осталось только трое.

Во мне с детских лет незримо жила его история, рассказанная бабушкой. Вернувшись с фронта в 45-м, дед сразу поехал в Белоруссию, в родной город Мстиславль, что недалеко от Гомеля, узнать о судьбе своих родных. В Мстиславле, оккупированном немцами, жили его мать с отцом и старший брат Нёма с семьёй… В городке до войны вообще жило много евреев, здесь проходила черта оседлости.

Из поездки он вернулся неузнаваемым, лёг на диван и пролежал трое суток не вставая. С войны, выдержав тяжелейшие бои, дед вернулся жгучим брюнетом, а с дивана встал совершенно седым.

Два дня ходил он по пепелищу родного дома. Два дня искал свидетелей произошедшего.

Оставшиеся в городке русские соседи рассказали ему, как всех евреев согнали на базарной площади, дали лопаты, заставили вырыть ров, а затем расстреляли короткими пулемётными очередями, экономя патроны. Кое-как забросав ров землёй, запретили кому-либо к нему подходить. И ещё трое суток шевелилась над рвом земля и раздавались стоны… Рассказывают, женский голос всё звал, постепенно слабея: «Нёма, Нёма…»

Эта история никогда не даст мне жить в Германии спокойно. Хотя чего уж… Почти в каждой еврейской семье, если поспрашивать, произошло что-нибудь подобное.

Это моя мама сказала, когда мы подали документы: «Немцы зарыли живьём мою бабушку, а ты хочешь, чтобы я ехала жить в Германию?»

Однако живём…

В 2001 году я получила американскую литературную премию за рассказ «Дорога на Мёртвое море». Я там написала об этом – внутренних терзаниях, когда американские и израильские евреи с внутренней ехидцей спрашивают: «Ну и как еврей может жить в Германии?» И как трудно на него отвечать. Рассказ с лёгкой руки Дины Рубиной перепечатали во многих русскоязычных изданиях по миру, где живёт еврейская диаспора. Он вызвал широкий отклик. Но одним высказыванием я особенно дорожу.

Я выступала в Кобленце. Надо сказать, по прихоти судьбы в этом старинном немецком городке обосновалось много бывших питерцев. Я с ними дружила и приезжала выступать каждый год, когда писала что-нибудь новенькое. На этот раз меня почему-то усадили не на сцену, а в зрительный зал, и торжественная устроительница вечера, загадочно блестя глазами, шепнула, что меня ждёт большой сюрприз. Раздвинулся занавес, и один за другим зрителям показали два спектакля – инсценировки по моим рассказам «Фрау Кац и фрау Фогель» и «Обрезание». Я смеялась и умилялась вместе с залом и была, честно говоря, в приятном недоумении – неужели это я так написала?

На следующий день мне выдали лучшего русского экскурсовода, бывшего киевского профессора-генетика, с тем чтобы он познакомил меня с достопримечательностями города. Стоял январь, погода выдалась премерзейшая – пасмурная, с пронизывающим ветром и холодом. А профессор всё рассказывал и рассказывал про героическую историю Кобленца… Я кашляла, сморкалась в бумажные салфетки, целую пачку извела и несколько раз просила его о пощаде – закончить сию нескончаемую повесть за чашкой горячего чая с ромом в каком-нибудь тёплом кафе… Но профессор был неумолим и страстно отвечал, что эту часть города я ну просто обязательно должна увидеть собственными глазами. Через час хождений под ледяным ветром я поняла, что начинаю его тихо ненавидеть. В конце концов, решительно распахнув дверь ближайшего кабачка, я в полном изнеможении, сотрясаясь от приступа лающего кашля, плюхнулась за столик. Через полчаса, когда я наконец отогрелась и выпила три чашки горячего чая, профессор, задумчиво глядя на меня, произнёс фразу, от которой моё сердце дрогнуло.

– Знаете, Анечка, – сказал он мне, неспешно размешивая чай, приблизив ко мне немолодое, прорезанное морщинами лицо. – А ведь ваш рассказ «Дорога на Мёртвое море» – это письмо каждого из нас самому себе…

За эти слова я сразу простила ему всё.