Свои люди — сочтемся

Несколько разошлись мнения об игре Васильева-Подхалюзина, но в целом, заметил рецензент «Санктпетербургских ведомостей», общий характер роли артист «понял совершенно верно и многие подробности оттенил весьма удачно, — например, объяснение с Большовым (во втором действии), с Липочкой (в третьем). В этих двух сценах в игре его было много правды». Рецензенты обращали внимание и на то, что на Александрийской сцене «артистки не всегда одеваются сообразно с ролями, которые ими исполняются. Так было при представлении «Свои люди». Бенефициантка играла Устинью Наумовну, бедную чиновницу, промышляющую по Москве сватовством и получающую за то, по ее словам, где платье, где платок, а где и чепчик, но одета была она в великолепном шелковом платье с огромнейшим кринолином, а на голове у нее была свежая куафюра <…> Г-жа Левкеева щеголяла в кринолине таких необъятных размеров, какие настоящей Олимпиаде Самсоновне, конечно, и во сне не грезились».

Сравнивая спектакли в Москве и Петербурге, Е. Н. Эдельсон писал: «Но как ни старательно и до известной степени успешно разыграна была она тамошними артистами, все-таки истинного сценического торжества ее ждали только в Москве. Причин тому много. Прежде всего, сама пьеса родилась здесь, есть произведение по преимуществу московской почвы <…> Кроме того, деятельность Островского вообще пользуется особенным сочувствием московской драматической труппы <…> Наконец <…> сочиняя свою комедию, обдумывая и воображая свои лица на сцене, автор поневоле должен был находиться под впечатлением тех самых актеров, которые теперь действительно принимали участие в его пьесе».

Премьера на сцене Малого театра в Москве состоялась 31 января 1861 г. в бенефис П. М. Садовского. Роли исполняли: Большов — М. С. Щепкин, Аграфена Кондратьевна — С. П. Акимова (после третьего спектакля — Н. В. Рыкалова), Липочка — В. В. Бороздина (Бороздина 1-я), Подхалюзин — П. М. Садовский, Устинья Наумовна — Е. В. Бороздина (Бороздина 2-я) (после третьего спектакля — С. П. Акимова), Рисположенский — В. И. Живокини, Фоминишна — Е. М. Кавалерова. Тишка — М. П. Садовский, квартальный — Н. П. Витнебен.

И спектакль оправдал ожидания. «Едва опустился занавес, — писал известный историк литературы М. Н. Лонгинов, — как единодушный крик зрителей, сопровождаемый дружными залпами рукоплесканий, стал требовать автора, который был вызван три раза».

Оценивая игру актеров, виднейший театральный обозреватель 60-х годов, А. Н. Баженов писал: «Г-н Щепкин понял, что Большов человек дрянной, бесхарактерный и безнравственный, с довольно грязненькой душонкой, плохой семьянин и гражданин, отребие общества, человек, способный при случае на все мерзкое, подлое; но при всем этом все-таки же человек. На этом основании зверя Большова г. Щепкин очеловечил». В целом с такой оценкой игры Щепкина соглашался и Эдельсон: «Мы вообще с удовольствием видели появление в этой роли почтеннейшего ветерана нашей сцены, хотя и не можем, конечно, причислить ее к числу самых блестящих в его репертуаре».

Но были и отрицательные отзывы об игре Щепкина; по мнению некоторых рецензентов, Щепкину в роли Большова не хватало чисто купеческих черт (об этом, в частности, писал и Баженов), не было органического слияния актера с образом: «Ни в шелковых чулках, ни в мундире городничего г. Щепкин не в костюме; в бороде и русском долгополом сюртуке г. Щепкин — ряженый».

Зато, пожалуй, с единодушным одобрением было воспринято исполнение Садовским роли Подхалюзина. «С необыкновенною правдою и художественностью, — писал Баженов, — истолковал он нам личность Лазаря Елизарыча, не упустил ни одной черты, нужной для обрисовки его характера; показал этого хамелеона в разных обстоятельствах его жизни, в столкновении с разными лицами, словом, со всех сторон, и ни одной стороны мы не нашли слабой <…> По-моему, исполнением этой роли г. Садовский вполне заслужил тот лавровый венок, который был ему кем-то поднесен». Поддержал это мнение и Эдельсон, отметивший,что в этой роли Садовский очень искусно изобразил «тонкого проходимца, умеющего принимать какой угодно тон и надевать всякую маску, знающего слабую струну в сердце каждого человека и ловко играющего на ней, когда нужно». А чтобы у зрителя не оставалось сомнений, что Подхалюзин выпутается из всех неприятностей, Садовский выходил с квартальным не в дверь на улицу, направляясь «к начальству», а увлекал его к себе в кабинет. Вспоминая об этом и по необходимости выражаясь туманно, Ап. Григорьев, высоко оценивший игру Садовского, писал в 1863 г.: «Даже форсированный поневоле автором конец пьесы Садовский умел истолковать последними своими жестами так, что намеренная форсировка почти пропала».