Свои люди

В шкафчике было на что поглядеть. Мерцало, двоясь в зеркальной стенке, разноцветье наклеек и этикеток.

— А? — подмигнул мастер. — Подсветку оцени! Европа!.. — И рюмки хрустальные, радостно пискнувшие, вытащил из шкафчика.

Но на пороге встала Марина.

— Ты с чего это пить собрался?

— Продегустируем, Мариша!

— Знаю, чем твоя дегустация кончается! — И крышкой шкафчика — щелк! На кухню ушла.

— Вот она, супружеская жизнь! Тоска-а! Чуть послабишь, когти в затылке! — пожаловался Филецкий.

— Я спать, — сказал Мишаня.

— Да подожди чуток! Подожди-и-и! — метнулся к полкам, выхватил книжицу в темно-зеленом переплете, взвесил ее на ладони. — Во! Помнишь, из области привез? Филосо-о-офия! Два червонца за нее отстегнул!..

Полистал, не глядя на страницы.

— За ночь прочел! От и до! Двух червонцев, конечно, этот философ не стоит. Я его быстро раскусил… Какая у него, значит, идея?! Вы, мол, люди, достаток презирайте, а дух сбой возвышайте! Понял, нет! Де-еятель!.. Стой, думаю себе, товарищ философ! А сам что ты за птица? Тут в конце книги о нем справочка е-е-есть… Жил до нашей эры! Рабов имел. Рабы его, значит, на носилках носили… Техники до нашей эры, ясное дело, не было. Пил-ел на зо-о-олоте! А меня учит достаток презирать! Фило-о-ософ! А ты голодовку переживи! Ты сестренку похорони! А потом я на тебя погляжу, как ты будешь достаток презирать! По-гляжу-у! — В глазах Филецкого блеснула горячая шальная ярость.

— Нет, товарищ философ! Я, Александр Трофимович Филецкий, сперва хочу этот достаток получить! А после я еще подумаю, презирать мне этот достаток или нет… Понял меня? За батяню, за сестренку, то, что они недополучили…

— Понял, Саша… — тихо ответил Мишаня.

— Понял он! Ниче ты не понял!

— Нет, понял! — повторил Мишаня. Спать ему уже не хотелось. — Все я понял, Саша! Не волнуйся… Философию я, конечно, не читал… И отец мой не читал, и дед. Он без философов обходился… Он работал всю жизнь. По совести работал…

— Ну ты совесть оставь! Не на-а-адо! — вскинулся Филецкий. — Я…

— Дай сказать! — перебил Мишаня. — Я все скажу… Почему ты компрессор снял?

— Какой компрессор?

— Какой? У Евгения Павловича с холодильника! Ведь это старая модель! Пятидесятых годов… Он тебе на запчасти даже не пригодится, этот компрессор! — Лицо Мишанино горело. Он крепко сжал пальцами спинку стула, глядел не отрываясь на Филецкого.

Мастер изучал узор на ковре, потом поднял голову, вздохнул:

— Ну снял! Ну и что?

— Но зачем?…

— Зачем, зачем! Следователь нашелся! Чего ты вообще в сферу обслуживания пошел работать? Стучал бы сейчас с отцом на пару по наковальне…

— При чем здесь мой отец? Я технику люблю!

— А я, значит, не люблю? Я холодильники ремонтировать взялся с одной целью рубли сшибать? И в детстве я движок от полуторки домой- притащил из школы тоже для продажи? Так по-твоему выходит? А я ведь, Миша, электростанцию мечтал сделать! Чтобы свет для людей горел!.. Кузнечное дело я знаю. Работа нелегкая… А мне легче? Я, к примеру, термореле сегодня достал не на базе. За пятерку, по блату! Что ж ты хочешь, чтобы я это реле в холодильник клиенту тоже за пятерку поставил?

— Нет! Ты не об этом говоришь! Не об этом! Ты мне объясни, зачем компрессор снял у Евгения Павловича! Старый, ненужный компрессор…

— Да ты что въелся как клещ? Не-е-ет! Ты как хочешь, а я спать пойду!..

Филецкий долго не мог успокоиться, ходил по дому. Ему мучительно хотелось пойти, разбудить Мишаню и снова, в который раз начать оправдываться перед ним. Он старался заглушить в себе это желание. Он не мог, не умел себе объяснить, почему ему хочется сейчас и хотелось всегда оправдываться перед этим тщедушным парнишкой, который родился позже, гораздо позже его и ничего не знал, не видел, не пережил в той жизни, которую знал и пережил он, Филецкий Александр Трофимович. И от сознания, что он пережил больше, досада в душе Филецкого подтаяла немного, и ему стало легче, но ненадолго, потому, видимо, что досада жила в его сердце издавна. Он ходил по дому, искал спички и сигареты, хотя они были у него в кармане. Заглянул в комнату к дочурке, прислушался к ее сонному дыханию, но успокоиться не мог, пошел в спальню к жене.

Марина еще не ложилась. Она была в ночной рубашке и, увидев мужа, обернулась, обхватив худенькими руками плечи.

— Ты чего? — спросила.

Точно так же в детстве глядела на него мать, словно хотела протянуть ему руку. И Александру стало еще мучительнее. Он ничего не ответил, вернулся к себе, в «избу-читальню». В комнате было темно, и свет не проникал сквозь опущенные шторы.

Филецкий, не включая света, на ощупь начал трогать вещи, заполнявшие комнату. Он знал каждую вещь в этой комнате. Помнил, когда что покупал. Сколько переплатил за ковер, за книжные полки, за хрусталь.

Все было на месте, на привычном, прежнем месте. Но чего-то важного, более ценного, чем хрусталь, ковры, мебель, не хватало…

Он вышел на крыльцо и, стиснув виски ладонями, стоял долго, вглядываясь в ночную темень. Вышла Марина и позвала его в дом.

Не спал в эту ночь и Мишаня.