Свои по сердцу

Много лет назад на окраине Александровской слободы, что в полукилометре от станции Гатчина-Балтийская, против кирки с медным петухом на невысоком шпиле, стоял одноэтажный дом сцепщика вагонов Николая Васильевича Кольцова. При доме был маленький огород, а в нем однооконная уютная банька. Три — четыре раза в месяц мылся в ней Александр Иванович Куприн, хотя у него в саду была своя очень хорошая банька. Чужая нравилась ему потому, что стояла в огороде среди грядок с огурцами, капустой, в гуще пахучего укропа, лука и ромашки.

То, о чем здесь рассказывается, произошло в 1913 году. С начала июня по конец августа я почти ежегодно гостил в доме родственника моего, учителя местной школы, по соседству с Куприным. Познакомиться с ним не представляло труда, — Александр Иванович был человеком весьма общительным, его знала и любила вся Гатчина, он расточительно помогал каждому, кто приходил к нему с той или иной просьбой. Мне, шестнадцатилетнему юнцу, захотелось получить автограф Куприна, и с этого началось знакомство.

С такого же рода просьбой обратился в свое время к Куприну и Николай Васильевич Кольцов. Получив фотографическую карточку с краткой надписью — такому-то «на лицезрение», — Николай Васильевич дополнительно попросил дать отзыв о литературном труде своем, носившем название «Размышления о жизни». Куприн прочел рукопись, очень заинтересовался автором, подружился с ним и стал частым его гостем — и в доме и в баньке. В свою очередь и Николай Васильевич частенько заглядывал к Куприну, нередко брал у него книги. Ставя их по прочтении на полку и оглядывая книжное богатство Александра Ивановича, он обычно произносил:

— Жизнь коротка, а книг страшно много, и каждый год все прибавляется. Что будут делать люди через двести примерно лет?

— Через двести лет, — однажды при мне ответил Николаю Васильевичу Куприн, — люди будут не читать, а слушать книги. Вставят этакий крохотный валик в машинку, и какой-нибудь чтец преподнесет вам рассказ, повесть или, скажем, главу из романа.

— А книг, по-вашему, не будет? — спросил Кольцов. — Скучно же без книг, Александр Иваныч!

— Понимаю вас, голубчик, — вздохнув, отозвался Куприн, — я сам такой же, как и вы, но в будущем будут другие люди, иные умы, совсем другая жизнь. Люди научатся беречь леса, а ведь бумага — это лес, Николай Васильевич! А наш лес и сегодня уж изрядно повыведен…

Помню хорошо, что Куприн часто и подолгу беседовал с простым железнодорожным рабочим о будущем России, причем особенно подчеркивал самое, по его мнению, главное в характере того человека, который будет жить спустя сто — полтораста лет: чистоту, высокую нравственность, интеллигентность. Это слово Куприн особенно любил, часто пользовался им в разговоре, постоянно утверждая, что культурный человек не всегда интеллигентен и, наоборот, — интеллигент зачастую малокультурен. Куприн говорил, что лично ему дорог тот человек, в котором есть внутренняя интеллигентность, и в качестве примера ссылался на Николая Васильевича.

— Вы человек, так сказать, простой, — говорил однажды Александр Иванович, стоя перед смущенным, низко опустившим голову Кольцовым. — Образование у вас низшее — даже самое низшее, какое только может быть, — вы даже начальной школы не кончили… Гм… Однако такие, как вы, дороже дюжины так называемых людей интеллигентной профессии. А почему? А потому, что вы и подобные вам пытливы, до всего доходчивы, — если вы читаете, то уж читаете! Книга для вас кусок хлеба, а не просто как пирожное для какой-нибудь дамочки или ее супруга с нафабренными усами и пустопорожней душой. И, кроме того, — язык…

Куприн останавливался на четверть минуты, о чем-то пристально и с видимым удовольствием думал и продолжал:

— И язык, самое важное — язык; простой народ бережет его, сохраняет, относится к нему как к самому драгоценному, что он получил от своих предков. Не случайно, дорогой мой, поговорки, пословицы, меткие словечки родились не в семьях интеллигентов, а в гуще народной — в деревенской избе, у ночного костра, в степи и в лесу, на работе в поле и у станка на фабрике…

Хорошо помню тот вечер в середине лета тринадцатого года, когда Николай Васильевич, одетый во все чистое, новое, читал свои «Размышления о жизни». Кроме хозяина дома, присутствовали: Измайлов, критик того времени; ближайший друг Куприна Уточкин, авиатор, как тогда называли летчиков, и актер Александринского театра Ходотов. Я проник в кабинет писателя в качестве соседа, которого, как я справедливо полагал, нельзя выгнать: сидит в углу, никому не мешает, не лезет с вопросами, при случае и дверь откроет, и пепельницу подаст… Кроме того, сам хозяин смотрел на меня как на человека в достаточной мере взрослого. Я писал стихи, иногда читал их ему, он слушал, снисходительно одобрял. Помню, однажды он сказал:

— Вот тут у тебя дьявольски в рифму!

И, подняв над своей головой руку с вытянутым указательным пальцем, добавил:

— Я не смеюсь, голубчик, — черт знает, как в рифму! Это запоминается. Плохо только, что запоминается рифма, а в чем там дело — не запоминается.