Свои по сердцу

— Я поправлю, — сказал я.

— Вот, вот, поправляй, — поддакнул Куприн.

— А потом вам покажу, — пообещал я.

— А это вовсе не обязательно, — поспешил заявить Александр Иванович. — Этак ты будешь без конца поправлять, голубчик!

…Николай Васильевич надел очки, кончиками пальцев щипнул свою козлиную бородку и по знаку хозяина дома приступил к чтению.

Это было очень давно, почти полвека назад… Я хорошо запомнил только комментарии слушателей. Измайлов заметил, что описание жизни и быта мелких служащих Гатчины-Товарной излишне подробно и потому утомительно. Ходотов сказал одно слово: «Здорово!» — и щелкнул пальцами. Уточкин осторожно, ссылаясь на свою полную непричастность к литературе, заявил, что сочинение Николая Васильевича Кольцова не дает ничего нового, что на эту тему в русской литературе уже имеются и рассказы, и повести, и даже стихи и поэмы.

Куприн говорил и долго и увлеченно. Он хлопал по плечу Николая Васильевича, благодарил его и обещал позаботиться о том, чтобы некая часть рукописи была напечатана.

Ходотов принялся декламировать «Безумству храбрых поем мы славу». Измайлов, поблескивая пенсне на шнурочке, с нескрываемой иронией разглядывал Николая Васильевича. Уточкин спрашивал его, «катался ли» он на аэроплане, на что автор «Размышлений о жизни» отвечал, что это ему и в голову не приходило, но он готов подняться хоть сейчас. «Завтра, — сказал Уточкин, и глаза его молодо засверкали, — на пятьсот метров, черт подери! Утрем нос зазнайкам! Покатаемся полчаса, идет?»

Сейчас я напрягаю память, силясь вспомнить, о чем же читал Николай Васильевич Кольцов… Думаю, что в «Размышлениях» своих он рассказывал о тяжелой жизни сцепщика вагонов, и, возможно, было в этих размышлениях что-то весьма острое, может быть, даже и революционное. Да, наверное, так оно и было, потому что дней через пять Николая Васильевича арестовали.

Да и не его одного: в августе тринадцатого года на станции Гатчина-Товарная (в полукилометре от Гатчины-Пассажирской, по Балтийской линии) было арестовано не менее двадцати железнодорожников, работавших в депо и на путях.

— Сходи к Ольге Ивановне, — попросил меня Куприн, — и узнай, что слышно о ее муже, а потом скажи мне. Если будет кто-нибудь из посторонних, ничего не спрашивай, ничего не говори, потом это сделаешь.

Ольга Ивановна, жена Николая Васильевича, весьма недоверчиво и настороженно выслушала меня и произнесла только одну фразу:

— Скажи Александру Ивановичу, что завтра я истоплю для него баньку.

На следующий день утром Куприн направился в Александровскую слободу, вместе с ним пошел и Уточкин. Я был глубоко заинтересован судьбой Николая Васильевича, — этот человек нравился мне, внушал симпатию. Я спрашивал себя: что он сделал и что с ним будет теперь? Мне казалось, что ему может и должен помочь такой хороший, известный писатель, как Куприн, — его знает вся Россия, собрание его сочинений было выпущено в двенадцатом году в виде приложения к знаменитому журналу «Нива». Александр Иванович непременно и обязательно, думал я, поможет своему другу.

Из Петербурга приехал к Куприну невзрачный черноволосый человек, подвижной и юркий, весь состоящий только из одних жестов и острых углов. Когда ему не хватало для разъяснения своей мысли нужных слов, он притопывал ногой, сгибался и вертелся, словно ошпаренный.

— Я был у прокурора, — говорил он тоненьким голосом, — мне удалось изловить следователя, но дело вашего Кольцова тонет в массе более серьезных. Одно с другим связано, перепутано, запутано, а я не бог, я всего только адвокат, как вы знаете… И что вам дался этот сцепщик вагонов?!

Куприн встал, вскинул голову и ответил:

— Я русский писатель, и я обязан помочь человеку в беде.

Эти слова я запомнил на всю жизнь. Я запомнил и позу Куприна, и его несколько глуховатый, рыхлый голос, полный, однако, достоинства и гордости своим высоким званием русского писателя. Вертлявый человечек удивленно посмотрел на него, а он еще раз сказал:

— Я русский писатель, и я обязан помочь тому, кто несчастен. Николаю Васильевичу необходимо помочь.

— Но вы знаете, каких денег это может стоить! — пискливо воскликнул адвокат.

— А это не ваше дело, почтенный Исаак Самуилович! Расходы беру на себя, сколько бы это ни стоило, понятно? Ну, что, книгу себе выбрал? — обратился он ко мне. — Выбрал? Ну, так иди, голубчик, почитай на свежем воздухе, погуляй…

С этого дня я стал связным между домом Куприна на Елизаветинской улице и домиком Николая Васильевича в Александровской слободе. Несколько раз жена Николая Васильевича приходила к Куприну, раз десять бегал я на почту и сдавал телеграммы, адресованные в Петербург одному и тому же лицу, на Николаевскую улицу.

Август кончался. За неделю до отъезда из Гатчины я пришел к Куприну, чтобы возвратить ему «Две Дианы» Александра Дюма и взять какой-нибудь другой роман этого удивительнейшего мага и кудесника, действие которого было столь освежительно и бодряще, что я, читая его в те годы, да и теперь, когда я уже стар, — неукоснительно забывал и о сне и об еде.