Свои по сердцу

— Забрался в вашу токарную мастерскую, прошу прощения, — сказал Грин, деликатно отступая к стенке. — Уют и роскошь, мадам! Не хватает царских врат и паникадила. Изумительно, мадам!

— Меня зовут Евдокией Семеновной, — я не люблю, когда меня называют мадам. Я извиняюсь!

— Мадемуазель! — поправил себя Грин.

— Евдокия Семеновна, — настаивала Цурикова. — Впрочем, я еще не замужем.

— Запишем и сохраним навеки, мадемуазель Ленорман! Что вам всего больше понравилось в сочинениях высокоталантливой Вербицкой? Ах, слог, стиль, язык!.. Переплет и картинки!

— Вы знаете издание с иллюстрациями? — спросила Евдокия Семеновна.

— Еще как! Я перелистывал его вот этими пальцами. Отличные иллюстрации! Гравюры Ходовецкого и автотипии Ботичелли. Волшебное издание! Как дела с самоварчиком?

— Минут через десять я попрошу вас в столовую, — продекламировала Евдокия Семеновна и вышла из комнаты. Грин взял кота на руки, подкинул его, поймал и кинул на кушетку.

— В открывающейся ситуации можно будет узнать грядущее и насытиться в настоящем, Васька! — воскликнул Грин. — Господи! Сюжеты, сюжеты и самовар!..

И вдруг загрустил. Без всякого повода и причины. Как будто все хорошо: кончилась военная служба, отпустили домой, — в документах, правда, после слов «уволен в первобытное состояние» рукою писаря добавлено: «в отпуск по расстроенному здоровью…» Но это ничего не значит. Голова переполнена замыслами. Хочется работать, работать, работать.

Вот письмо от доброго друга и прекрасной души человека Анатолия Вермонта. Настоящая фамилия его Ферапонтов, он пишет стихи и где-то выступает с ними. В письме своем он сообщает, что Алексей Максимович Горький, собирая и организуя литераторов и литературу, включил Грина в первоочередной список нуждающихся в помощи. «Приезжай и являйся к Горькому. Получишь паек и работу. Илья Абрамыч, кстати, помер от разрыва сердца во время обыска. Твои друзья Федя и Оленька здравствуют благополучно, своего сына они назвали в твою честь Александром…»

Отчего же так грустно?

— Поди к черту, Васька! — сказал Грин Маркизу, и тот послушно отошел, прыгнул на стол, забрался на крокодила и разлегся на его длинном, высохшем теле.

— Почему так сильно болит голова, знобит и в то же время жарко? Что со мною?

Он прилег на кушетку, вытянулся, но так было неудобно, он повернулся на бок, закрыл глаза, воображение свое заставил работать, но сию же минуту утомился, открыл глаза и в испуге привстал: на спинке кушетки сидела белая мышь. Она умывалась лапками. Грин закрыл глаза.

«Почудилось, — подумал он и снова лег. — Заболел, белые мыши мерещатся…»

Он полуоткрыл глаза, взглянул. Белая мышь сидела и умывалась. Грин кликнул кота:

— Васька! Смотри — мышь! Бери ее, бери!

Маркиз продолжал похрапывать на крокодиле. Белая мышь продолжала умываться. Грин поднялся с кушетки, схватил мышь, подошел к окну, растворил форточку и выбросил Княгинюшку на улицу.

— Заболел, — подумал он. — Самая обыкновенная серая мышь превратилась в белую. Что это со мною? Сюда ехал — все было как будто ничего… Да и мышь… Она вроде бы живая, теплая…

Ему хотелось пить и есть. Ему хотелось раздеться, вымыться, — три месяца он не был в бане, тело чесалось и ныло. Хотелось лечь, закрыть глаза, ни о чем не думать.

Его мучила жажда.

— Эй, вы там! Как дела с самоваром? Будет он готов когда-нибудь?..

В комнату вошла Евдокия Семеновна и пригласила Грина в столовую. Она поставила перед ним на столе стакан чая. Грин жадно потянулся к нему и выпил тремя большими, судорожными глотками. Попросил еще.

— С халвой, сахаром, конфетками? — спросила Цурикова.

— Откуда у вас конфетки? — удивился Грин. — Люди голодают, а вы… Простите, не обижайтесь, просто любопытно…

— Нисколько не обижаюсь на вас, напротив!

— Даже напротив! Вы, следовательно, довольны?

— Фи, какой злой! У вас такие добрые глаза, и вдруг! Что с вами?

— Я нездоров, Евдокия… не помню, какая вы Евдокия. Я очень устал. На военной службе мне приходилось разносить телефонограммы, газеты, иногда я вышагивал по сорок километров в день. Я караулил цейхгаузы и обозы. Стоял на одном месте по двадцать часов в сутки. Ловил мешочников и спекулянтов.

— Вам приходилось заниматься и такой работой? Ах, бедный, бедный!..

— Приходилось. Это очень интересно, Евдокия Фоминична.

— Семеновна. Я вам положу внакладку.

— Как угодно. Спасибо. Я люблю наказывать злых и подлых. Мне дали возможность меньшую: я ловил их. Они плакали. Некоторые из них, принимая меня за даму, целовали мои руки.

— Я налью вам еще. Скажите, пожалуйста, не приходило ли вам в голову, что у этих пойманных вами людей есть дети? Вы об этом думали?

— Думал. Но, мадам, смею вас уверить, у них не было детей. Крупный подлец всегда бездетен. Это бесспорно, мадам. Вы так внимательно слушаете меня, что все время насыпаете в мой стакан сахару. Довольно! Получается сироп. Ох, как болит голова! Ни о чем не хочется думать… А мне нужно думать, нужно размышлять. Вы живете одна?