Свои по сердцу

— Что это, почему, зачем вы меня об этом спрашиваете? — полуиспуганно, полукокетливо поежилась Евдокия Семеновна. — Конечно, одна. Если не считать собаки, кота, ученой белой мыши…

Грин поперхнулся, закашлялся, на лице его проступила улыбка, и он с каким-то непонятным для гадалки облегчением произнес:

— Ага! Ну, слава богу! А я думал, что у меня начались галлюцинации. Однако голова болит. Так болит, так болит, что я готов полететь со стула.

— Вы заболели? — встревоженно спросила Евдокия Семеновна.

— Пустяки. Прошло. Простудился и устал. Мадам, погадайте мне! Пожалуйста! Ну, что вам стоит! Умру я или не умру? Когда-нибудь или в самые ближайшие дни?..

Евдокия Семеновна оглядела Грина пристально, строго, почти не дыша и не моргая.

— Вы будете болеть, но скоро поправитесь. Если хотите, я схожу за картами.

— Не надо. Я суеверен, я боюсь. Нет ли у вас пирамидону? У вас должен быть пирамидон. У вас есть крокодил, сова, собака, кот. Давайте посмотрим, что именно привез я вам от брата.

Евдокия Семеновна принесла облатку пирамидона, и Грин, приняв ее, попросил немедленно и вторую. Евдокия Семеновна принесла целую коробку всяких таблеток, а потом вскрыла посылку; в ней оказались три пачки чая, двадцать кусков колотого сахара, шпик, завернутый в тряпку, три пачки печенья, два круга копченой колбасы, пакет с солью, десять пачек папирос «Ада».

— Одну подарите мне, — попросил Грин, умильно оглядывая содержимое посылки. — В награду я сочиню текст предсказания будущего. На все возрасты.

— Вы это можете сделать, и сейчас?

— Могу. Но не сейчас. Ах, как мне нехорошо, как мне нехорошо! Как сильно ноет спина, грудь… Я так устал! Мне так хочется работать, — я стосковался по работе, Евдокия Цуриковна! Да, да, я ошибаюсь, знаю, но вам так идет отчество — Цуриковна! Простите! Да, что я хотел сказать… Вы знаете, что Илья Абрамыч умер от разрыва сердца? Он струсил… Значит, «Синего журнала» уже нет. Вы понимаете, — «Синего журнала» уже не существует!

— Я очень любила этот журнал, я когда-то выписывала его, в нем печатались объявления мои и моих конкурентов. Ах, что мы потеряли! Господи, какую хорошую жизнь мы прожили и что получили теперь…

— Налейте мне еще стакан чаю. Мадам, слушайте, как шумит лесной ручей… Это не в прошлом, это в будущем. Детские кораблики плывут под парусами. Девочка лет одиннадцати встречает в лесу сказочника. Пахнет сосной, земляникой, зноем. Поют птицы. Вот-вот должно случиться что-то очень хорошее!..

— Что с вами? Вы бредите?..

Грин встал, его качнуло, он крепко охватил спинку стула трясущимися руками, прикрыл глаза, ссутулился и заговорил, словно диктуя, — раздельно, страстно печально:

— Ты превратишься в золотоглазую красивую девушку! И вот настанет такой день, когда вдали, на ленточке горизонта, ты увидишь алые паруса. Большой белый корабль — без единого выстрела и крика матросов — устремится в твою сторону, к твоему дому. Вдруг расцветет шиповник, привстанет, чтобы лучше видеть, трава, и ты, милая девочка, поймешь, что все, что происходит, происходит для тебя, ради тебя. Тише, тише, не надо движений, шума, голосов… Корабль подплывает к тебе величественно и неумолимо, как… Я не знаю, это потом. Не перебивайте, прошу, не надо перебивать! Я все исправлю, я все напишу, все будет хорошо, все должно быть как музыка. Четыре года ношу я под сердцем эту сказку.

— Вам тяжело стоять, сядьте! Вам очень плохо, да?

— Мне очень хорошо, мадам! Спасибо… Да… Зачем вы приехали, матросы? Кого вы ищете? «Мы приплыли за тобой, — ответят матросы. — Наш хозяин…» Нет, нет, так очень плохо, надо иначе. Принц? Возможно, что и принц, как в сказках. Да, принц, пусть будет так. И вдруг вспыхнули алые паруса. Еще чаю. Уберите шпик, я не могу видеть его самодовольной рожи! Люди, которые посещают ваши сеансы, верят вам? Скажите, они верят вам?

— Вы больны, сядьте, Александр… Александр… и я забыла ваше отчество. Хотите прилечь? Идите сюда, на кушетку.

Грин пытался бороться с изнеможением, усталостью, слабостью, но не хватило сил. Он взял гадалку под руку, дошел до кушетки, послушно растянулся на ней.

— Скрипки заиграли марш, дорогая мадам Цурикова! Алые паруса гудят под ветром. Ох, как плохо! Разве паруса гудят? Беспомощная проза! Мне стыдно, мадам, простите. Я умею, умею, я могу лучше, честное слово, вы увидите! Клянусь вам честью, я сделаю хорошо! И вы, вы скоро увидите…

Евдокия Семеновна подложила Грину под голову две подушки, накрыла одеялом. Неторопливо убрала со стола лакомые съедобные вещи, посуду, кликнула Барона. Пудель встал на задние лапы. Евдокия Семеновна написала на листке из тетради:

Дорогой Василий Мартынович, приходите немедленно, у меня гость, ему вдруг стало плохо. С уважением Цурикова.

Барон взял в зубы записку и встал на все четыре лапы, внимательно слушая хозяйку.

— Ты побежишь к доктору, слышишь? К доктору! К доктору! Понимаешь?

Барон протянул лапу.

— Ты вернешься вместе с доктором. Вместе с доктором. Слушай внимательно, — понял? Ты вернешься вместе с доктором. Ну, беги!

Евдокия Семеновна отворила дверь, и пудель пулей вылетел на лестницу.