Свои. Путешествие с врагом

Рута: Мне в голову пришла мысль. Можете ее раскритиковать, но я вам ее выскажу. Если бы те дети, которые пели, выучили пять-шесть еврейских псалмов, я бы арендовала для них несколько автобусов, и мы бы вместе поехали по самым заброшенным местам массовых убийств. Остановились бы у кустов в Каварскасе, у мясокомбината в Антакальнисе II, у заваленной хворостом ямы в Шешуоляе. И почтили бы память погибших своеобразным детским реквиемом евреям. Мы бы пробрались через кусты и заросли, встали бы и запели, потому что никто ни разу за семьдесят пять лет этого не сделал. Не спел для этих убитых, засыпанных известью, зарытых и забытых. Неважно, десять их в яме или тысяча. Меня сильнее всего приводит в ярость не то, что евреи были убиты. Это я знала и на свой лад примирилась с этим фактом. Однако я не знала, что стерта память о них. Их закопали и оставили под кустами, как какую-нибудь издохшую крысу. Тропинки заросли, памятники были поставлены в советское время или на деньги родственников жертв. Или на средства посольства Англии… Или памятников нет вообще, если не считать мясокомбинат памятником бойням. Простите за такую ужасную мысль.

Эфраим: Ничего, я уже успел привыкнуть к вашим циничным замечаниям.

Рута: Что с нами, литовцами, случилось? Мы же так почитаем умерших. Вы видели кладбище в Каварскасе, где похоронены мои родственники? Это почти ботанический сад. Мы с родными ссоримся, когда могила не так и не теми растениями засажена, не такой памятник стоит… В день поминовения усопших сотни километров проезжаем, чтобы зажечь свечку на могиле каждого родича, и даже на той могиле, на которой никто другой не зажигает… Почему мы не почитаем общих могил, могил погибших, то есть убитых евреев? Почему мы хотим их забыть? Потому что евреи – не свои? Или потому что свои вас убивали, и чем более непролазные кусты прикроют этот позор, тем легче будет нам?

Во время этого путешествия я открыла для себя две вещи, обе неожиданные. Одна – семьдесят пять лет спустя после трагедии люди все еще боятся говорить. Боятся очень старые люди, боятся, что их самих убьют, хотя они и так уже на пороге смерти… Другая – полное равнодушие к погибшим. К тем, кого убили мы, литовцы. Женщина, с которой мы разговаривали в Каварскасе, живет в нескольких сотнях метров от места убийства. Почему она не пойдет туда, не посадит цветы, почему не попросит мужа, чтобы иногда выкосил тропинку? По всей Литве еврейские могилы приводят в порядок ученики, потому что их туда приводит какой-нибудь учитель. Так пусть и на этот раз не какой-то национальный хор, а сто обычных учеников поедут в Каварскас, где под кустами уже семьдесят пять лет лежат забытые всеми десять или двенадцать евреев. И пусть они этим десяти лежащим под землей споют мощный реквием, и пусть это услышит весь Каварскас. А может, и вся Литва, если реквием будет транслировать литовское телевидение. И пусть Литва подумает: видишь, как…

Тельшяй / Тельц

В конце XIX века в Тельшяе жили 3088 евреев (49,8 % всего населения местечка).

Едем в Тельшяй. Останавливаемся у Райняйского леса. Райняй – то место, о котором много говорили мои друзья: пишешь о вине литовцев перед евреями, а ведь в Райняе наших замучили они, евреи…

Эфраим: Перечитаю свидетельства о том, что случилось с евреями в Райняе. Их согнали во временный лагерь – бараки в лесу.

В пятницу вечером раввин Блох попросил коменданта лагеря Платакиса, чтобы тот разрешил евреям помолиться. Раввин сказал: если останемся живы, всегда будем соблюдать три правила: шабат, кашрут и чистоту семейной жизни. Все евреи сказали “аминь” и перед началом субботы опорожнили свои карманы, потому что во время шабата им нельзя ничего с собой носить. Вечером женщин и детей отправили домой, а мужчины остались. Женщины поняли, что участь мужчин решена. Раввин попросил разрешения мужчинам надеть головные уборы и прочитать молитвы, которые произносят перед смертью…

Рута: А теперь моя очередь. Поговорим о райняйской трагедии наших.

25 июня 1941 года