Своя-чужая боль, или Накануне солнечного затмения. Стикс (сборник)

Он положил брелок с ключами в карман и вышел из комнаты, аккуратно закрыв за собой дверь. Теперь он мог думать только об одном: о том моменте, когда сядет наконец в свою машину. И, может быть, вспомнит, куда должен ехать.

Вечер

Работали долго: до вечера, до упаду. А под конец поняли, что допрашивать задержанных придется завтра. Или не спать всю ночь. Вэри Вэл махнул рукой: мол, никуда они не денутся, отдыхайте, ребята, и укатил к себе на дачу. Воздухом подышать да поразмыслить на досуге. Осиное гнездо разворошили, тут нужен политес. Иван сидел на улице, на груде досок, когда из дома с бутылкой в руке вышел Руслан:

– Во! Видал? Эксперт сказал: чистый спирт. Так что не сомневайся. Ну что? Глотнем для бодрости духа, о великий гуру моей зарплаты? Ну и премии, разумеется.

– Я не пью…

– Ты меня уважаешь? – дурашливо спросил Руслан.

– Ладно, давай, – он вяло махнул рукой. – Только не здесь.

– Боишься себя дискредитировать в глазах подчиненных? Перед повышением-то, а? – подморгнул лихим глазом Руслан.

– С чего бы меня повысили? – Он опустил глаза.

– Да ладно скромничать, Ваня! Давно пора, чего уж! Вэри Вэл всегда хотел видеть тебя своим преемником, да твое… м-м-м… не совсем правильное поведение было тому помехой. Может, и на дочке его теперь женишься, а? С Зоей разведешься и женишься?

– А что у меня было с его дочкой? – вздохнув, спросил он.

– А ты будто и не помнишь! Ладно, как-нибудь расскажу. На десерт. О твоей туманной юности.

– И много я натворил? В юности?

Свистунов хмыкнул и пошел в дом, он следом. Облюбовали холл на втором этаже, где два мягких кресла, журнальный столик и телевизор. Столик, правда, был опрокинут, одно из кресел валялось на боку, а в телевизор угодила пуля. Руслан поднял кресло, вернул на место столик и отвесил шутовской поклон:

– Прошу-с, господин Мукаев. Располагайтесь. Без чинов-с.

Придвинул второе кресло к журнальному столику, водрузил бутылку и покосился на друга:

– Погоди, я водички принесу. И посуду.

Вернулся Руслан с двумя гранеными стаканами, полотенцем, графином с водой и парой желтых, похожих на восковые, яблок.

– На-ка, протри, – протянул стаканы и полотенце Ивану. – Грязь у них тут, однако.

– Слушай, гадость ведь, а? Спирт?

– Одначе душу греет.

– Это иллюзия.

– Что-о?

– Иллюзия, говорю. Проблема-то все равно остается.

– Да ты, друг, никак философом заделался? Этим, мать, как его? Людвигом Фейербахом!

– Какие умные слова, – усмехнулся он.

– Не для меня, да? Одначе материалистическую диалектику в «вышке» проходили.

– Где?

– В Высшей школе милиции. Конечно, опосля экзамена вылетело все из головы, и, кроме этого треклятого Фейербаха, ничего в ней не осталось. Билет я про него вытянул.

– Ну и?

– И. Списал, – пожал плечами Руслан. – Ты ж меня сам в школе учил, как это ловчее делать.

– Я? – удивился он.

– Ты. Виртуоз был. Прямо с учебника, и при этом нежно и преданно глядя учителю в глаза.

– А если он мужчина?

– Этих у нас не было. Только физкультурник. А со спортом у тебя без проблем. Ну давай налью, что ли? Тебе чистого?

– С ума сошел?

Руслан разбавил ему спирт водой из графина, потом поднял свой стакан с чистым и с чувством сказал:

– Ну за то, что мы сегодня остались живы! С богом, и чтоб он и дальше нас своей милостью не обходил! Ну что ж ты, Ваня? Пей!

Он выпил и не удержался:

– Какая ж гадость!

– С каких это пор? – прищурился Руслан.

Но он все равно поморщился и закашлялся. Почувствовал: внутри запаян предохранитель из прочнейшего материала. Крепко запаян. Намертво. Стоп. Нельзя дальше. Не может он пить. Этого ему нельзя. Так и сказал:

– Все. Не надо больше, Руслан.

– Зое, что ли, зарок дал?

– При чем здесь Зоя?

– Как это при чем? Когда она тебя добилась, так я было подумал, что и удержать сможет. И от выпивки, и от баб. С первого класса ведь глаз не сводила. Но ты только после драмы с прокурорской дочкой пошел к ней отогреваться. Она тебе, Ваня, двоих детей родила.

– Да, я помню. А что за драма?

– Да так. Неужели и это забыл? Странно. Вас Вэри Вэл сводил. Уж очень хотел тебя в зятья. То ужины семейные, то чаи. Ты ходил. А потом мы с тобой вот так же за бутылкой сидели, и ты… Не вспомнил?

– Нет, – покачал он головой. – Дальше рассказывай.

– Сидели, да. И ты вот эту гадость, – Свистунов поднял свой стакан, вновь наполненный чистым спиртом, – эту гадость, не морщась, употреблял, а потом сказал мне по дружбе: «Ну не люблю я ее! Что хочешь делай – не люблю! Хозяйственная, домовитая, добрая, умная. Но – не могу, и все. Не могу». Нецензурные выражения, которые ты при этом употреблял, я, уж извини, опущу. Передаю суть. Выпью я, пожалуй. Чтобы разговориться. Что-то ком в горле стоит.

Когда Руслан выпил, Иван Мукаев с нажимом сказал:

– Дальше рассказывай.

– Да что ж тебе так неймется! Дальше была у нее, у Валентины, лучшая подруга. Догадываешься, как зовут?

– Зоя?