Своя комната

Призраки целомудрия требовали от женщин анонимности вплоть до XIX века. Каррер Белл, Джордж Элиот, Жорж Санд – жертвы (судя по их работам) внутренней борьбы тщетно пытались прикрыться мужскими именами. Они отдавали дань традиции, если и не созданной, то оберегаемой противоположным полом (наивысшее величие женщины состоит в том, чтобы о ней не говорили, сказал Перикл – о котором, кстати, говорили довольно много). Согласно этой традиции, женская слава позорна. Анонимность у женщин в крови. Их по-прежнему одолевает желание скрыть лицо. Даже сейчас они не так озабочены славой, как мужчины, и спокойно пройдут мимо столба или камня, не желая непременно вырезать на нем свое имя, – в отличие от Альфа, Берта или Чеза, которых одолевают собственнические инстинкты, стоит пройти мимо хорошенькой женщине или даже собаке (Ce chien est a moi – эта собачка – моя). Разумеется, это может быть и не собака, думала я, вспоминая Парламентскую площадь, аллею Победы в Берлине и другие названия; это может быть земля или негр. Великое преимущество женщины кроется в том, что она может спокойно пройти мимо самой хорошенькой негритянки, не пожелав непременно сделать из нее достойную англичанку.

Женщина, которую угораздило родиться с поэтическим даром в XVI веке, была несчастна и обречена на борьбу с самой собой. Условия жизни и сами инстинкты ее противились тому состоянию рассудка, которое требуется для внутренней свободы. Какое же состояние рассудка требуется для творчества, спросила я себя. Можно ли определить состояние, открывающее путь этой странной деятельности? Я открыла том трагедий Шекспира. В каком состоянии пребывал он, когда писал «Короля Лира» или «Антония и Клеопатру»? Определенно, это было наиболее подходящее для поэзии состояние рассудка. Но сам Шекспир ничего об этом не писал. Мы лишь случайно знаем, что он «не вычеркивал ни одной строчки». Вплоть до XVIII века творцы не рассуждали о своем творчестве. Возможно, эту традицию начал Руссо. В любом случае, лишь к XIX веку самосознание развилось до такой степени, что мужчины начали рассуждать об этом в исповедях и дневниках. Создавались их жизнеописания, а после смерти их письма публиковали. Хотя мы и не знаем, через что прошел Шекспир, пока писал «Короля Лира», мы знаем, как Карлейль писал «Французскую революцию», каково было Флоберу работать над «Мадам Бовари» и что испытывал Китс, когда пытался писать стихи и противостоять грядущей смерти и безразличию общества.

Бесконечные современные работы, посвященные исповедям и самоанализу, говорят нам, что гениальные труды требуют колоссальных усилий. Все восстает против целостности и полноты этих трудов. В первую очередь мешают материальные обстоятельства. Собаки лают, люди отвлекают, здоровье подводит, а еще надо зарабатывать деньги. Особенно невыносимыми эти обстоятельства делает пресловутое безразличие общества. Обществу безразличны стихи, романы и истории. Ему все равно, найдет ли Флобер нужное слово, выверит ли Карлейль очередной факт. И уж, конечно, оно не будет платить за то, в чем не нуждается. Поэтому писатели – Китс, Флобер, Карлейль – страдают от бесконечных помех и препятствий, особенно в юные и самые творческие годы. В этих трудах слышны проклятия и плач. «Великие поэты умирают в муках»[12] – вот их печальный лейтмотив. Чудо, если вопреки препонам книга все же появится на свет, и уж наверняка она будет немного увечной, чуточку неполноценной.

Но женщине все эти тяготы давались куда сложнее. Во-первых, вплоть до самого XIX века нельзя было и помыслить о своей комнате, а уж тем более – тихой, разве что повезло родиться в очень богатой или высокопоставленной семье. Поскольку собственного дохода (чей размер полностью зависел от отца) едва хватало на одежду, ей недоступны были утешения, которыми радовали себя малоимущие Китс, Теннисон или Карлейль, – пешая прогулка за городом, поездка во Францию, отдельное жилье, пусть скромное, но все же спасающее от семейной тирании. Материальные трудности были мучительны, но еще хуже оказывались нематериальные. Китсу, Флоберу и прочим гениям приходилось сражаться с равнодушием целого мира, но женщина имела дело не с равнодушием, а с враждебностью. Им общество говорило: пиши, если желаешь, мне это безразлично. Женщину оно осыпало насмешками: писать вздумала? Да кто ты такая? Здесь бы пригодилось мнение психологов из Ньюнхема и Гертона, подумала я, глядя на пробелы на полках. Раз можно измерить, как влияет на крысу потребление первоклассного молока в сравнении с молоком обычным, наверняка можно измерить, как подобное противодействие губительно влияет на творческий ум. В первом случае рядом ставят две клеточки с крысами, и одна из них всего пугается и хиреет, а вторая растет, лоснится и наглеет. А какую же пищу получают женщины-творцы?