Своя комната

И даже если вы не Джонсон, Гёте, Карлейль или Вольтер, вы все же можете ощутить (пусть и не так, как великие) всю мощь этой женской творческой силы. Войдя в комнату… но чтобы женщина спокойно могла написать, что происходит, когда она входит в комнату, понадобилось бы изрядно напрячь возможности английского языка и снабдить его целой стаей незаконнорожденных новых слов. Комнаты бывают такие разные – спокойные или мятежные, с окнами на море или, напротив, в тюремный двор, увешанные стиркой или украшенные шелками и опалами, жесткие, точно конская грива или мягкие, словно перья; войдите в любую комнату, и вас захлестнет необыкновенно сложная волна женственности. Как же иначе? Женщины просидели взаперти миллионы лет, и стены уже так пропитались их творческой силой, что кирпичи и известь не вмещают ее – теперь она выплеснется на перья, кисти, политику и торговлю. Но эта творческая сила отличается от мужской. Бесконечно жаль, если она угаснет или исчезнет, поскольку она была воспитана веками строжайшей дисциплины, и заместить ее нечем. Бесконечно жаль, если женщины станут писать, жить и выглядеть как мужчины, ведь двух полов и так не хватает для нашего огромного разнообразного мира, так как же мы обойдемся всего одним? Разве образование не должно делать упор на наши различия? Мы и так слишком похожи, и если какой-нибудь первооткрыватель сообщит, что нашел представителей иных полов, что смотрят сквозь другие ветви на другое небо, это была бы величайшая польза человечеству! А как весело было бы посмотреть, как профессор Х. кинется к своим линейкам и рулеткам, чтобы доказать собственное превосходство.

Видимо, Мэри Кармайкл уготовано быть обычным наблюдателем, размышляла я, не спеша перевернуть страницу книги. Боюсь, что она поддастся искушению стать наблюдателем от литературы (а не мыслителем). Перед ней столько новых фактов. Ей больше не требуется ограничивать себя приличными домами верхушки общества. Она войдет в душные комнатушки, где сидят куртизанка, шлюха и дама с мопсом, но движимая не милосердием или высокомерием, а на равных с ними. Они сидят в этой комнате в своих грубых готовых платьях, которые им выдал мужчина-писатель. Но Мэри Кармайкл достанет ножницы и посадит эти платья точно по фигуре. Удивительно будет увидеть этих женщин такими, какие они есть, но придется немного подождать, ведь Мэри Кармайкл по-прежнему немного стесняется в присутствии «греха» – наследия нашей эпохи сексуального варварства. На ногах у нее по-прежнему убогие классовые кандалы.

Однако большинство женщин все же не куртизанки, не распутницы и не проводят летние дни, прижимая мопсов к пыльному бархату платья. Так что же они делают? И тут мне представилась одна из тех длинных улиц к югу от реки, где люди живут друг у друга на головах. Перед моим мысленным взором появилась старушка, которая переходила улицу под руку с дамой средних лет – видимо, дочерью. Обе так благопристойно одеты, что сразу видно, это целый ритуал: зашнуровать ботинки, укутаться в меха, а летом все это перекладывается камфорой и убирается в шкаф. Когда загораются фонари, они переходят улицу (сумерки – их любимая пора), и так много лет. Старшей почти восемьдесят, но если спросить, что значила для нее жизнь, она скажет, что помнит фейерверк в честь битвы при Балаклаве или ружейный салют в Гайд-парке в честь рождения Эдуарда VII. А если вы захотите зафиксировать воспоминание конкретной датой и спросите, что она делала 5 апреля 1868 года или 2 ноября 1875-го, она уставится в пространство и скажет, что ничего такого не помнит. Все ужины приготовлены, тарелки и чашки вымыты, дети отправлены в школу и выпущены во взрослую жизнь. Ничего не осталось. Всё в прошлом. А в биографиях и исторических трудах об этом ни слова. И все романы невольно лгут.