Своя комната

Но я продолжала читать и отметила кое-что еще. Она не «гений», это очевидно. В ней нет той любви к Природе, пылкого воображения, необузданной поэтичности, блестящего остроумия и мрачного таланта ее великих предшественниц – леди Уинчилси, Шарлотты Бронте, Эмили Бронте, Джейн Остин и Джордж Элиот; ее письму недостает мелодичного благородства Дороти Осборн – она всего лишь умная барышня, а ее книги лет через десять наверняка сдадут в макулатуру. Однако она обладает определенными достоинствами, которых недоставало куда более талантливым женщинам даже полвека назад. Мужчины для нее уже не были «враждебным племенем»; ей незачем было тратить время на противостояние, не нужно было забираться на крышу и нарушать свой душевный покой мечтами о том, в чем ей было отказано: путешествиях, жизненном опыте и знании света и характеров. Страх и ненависть почти исчезли – их следы можно было заметить только в слегка преувеличенном наслаждении свободой и стремлении говорить о противоположном поле в едком и саркастическом тоне, без романтических придыханий. Не подлежит сомнению, что как писательница она обладает некоторыми достоинствами высшего порядка. У нее свободный и открытый разум, чувствительный ко всякому воздействию, подобный молодому цветку, что откликается на всякий луч и звук. Она тонко и любопытно пишет о неизвестных или не описанных ранее предметах, освещает различные мелочи и показывает, что, возможно, они не так уж и малы. Она извлекает на свет то, что было некогда погребено, и заставляет нас задуматься – зачем же было предавать это погребению. Несмотря на некоторую неуклюжесть и отсутствие незримой поддержки многовековой традиции, которая делает малейший росчерк пера Теккерея или Лэма наслаждением для взора, Мэри Кармайкл, как мне стало казаться, освоила первый важнейший урок: она писала как женщина, но словно бы забывала, что является женщиной, и потому ее текст притягателен, как бывает притягателен человек, забывший о себе.

Все это замечательно. Но если ей не удастся выстроить из личного и мимолетного крепкую и надежную конструкцию, все это изобилие чувств и тонкость восприятия пропадут зря. Я уже говорила, что хочу дождаться конфликта. Пусть сведет воедино все намеки, приманки и уловки и докажет, что не скользит по поверхности, а видит насквозь, до самых глубин. В какой-то момент она должна была сказать себе – наступил час, когда я могу показать всю глубину своего замысла, не прибегая к драме. И она начнет – невозможно не заметить, как нарастает скорость! – манить и увлекать, и в памяти всплывут полузабытые намеки из других глав. Она заставит нас почувствовать их, пока герои будут самым естественным образом шить или курить трубку, и нам покажется, что мы взобрались на вершину мира и увидели его красоту и величие.

Как бы то ни было, она старалась. Наблюдая, как она готовится к броску, я видела (но надеялась, что сама она не видит) епископов и деканов, докторов и профессоров, патриархов и педагогов, которые выкрикивали свои запреты и советы. Так нельзя! Так не положено! На газон допускаются лишь ученые и члены братства! Леди допускаются только при наличии рекомендательного письма! Прекрасным начинающим писательницам сюда! Они голосили, словно толпа у ограды на гонках, а ей предстояло взять препятствие, не глядя по сторонам. Отвлечешься, чтобы огрызнуться или фыркнуть, и ты пропала, – сказала я ей. Секундное промедление – и все потеряно. Думай только о прыжке, молила я, словно поставила на нее все деньги, и она вспорхнула, словно птица. Но за оградой была другая, а за ней – следующая. Я сомневалась, что у нее хватит сил на все, ведь от аплодисментов и гула становилось дурно. Но она сделала все, что могла. Если учитывать, что Мэри Кармайкл не гений, а обычная девушка, написавшая свой первый роман в однокомнатной квартирке и не располагавшая такой роскошью, как время, деньги или праздность, попытка удалась.

Дайте ей еще сотню лет, думала я, дочитывая последнюю главу – в ней на фоне звездного неба мелькали голые плечи и носы, поскольку кто-то отдернул занавеску в гостиной, – дайте ей собственную комнату, пятьсот фунтов в год, право голоса и возможность вычеркнуть половину написанного сегодня, и она напишет куда лучшую книгу. Она станет настоящим поэтом, заключила я, убирая «Жизнь как приключение» в конец полки, – лет через сто.

Шесть