Своя ноша

Вступив в прихожую, сразу и поняла, почему в неурочный час плита топится: все ребята были в сборе, не думали еще и расходиться. Кто сидел на полу перед раскрытой печной дверкой, кто устроился на столах, кто свешивал голову с печки — сидели, лежали тихо-тихо, слушали сказку про бедового солдата, который огонь-воду прошел и жив остался. В придачу ко всему умел солдат суп из топора варить. Сюда бы такого молодца! Оттого, что Эппа перевирала почти все слова, сказка была еще интереснее.

Завидев учительницу, повскакивали на ноги, поспрыгивали со столов, кубарем скатились с печки, и, точно на птичьем базаре, поднялся невообразимый гвалт и крик:

— Ура-а! Ура-а! Мария Васильевна приехала!

Маша хватала каждого по очереди, прижимала к себе, кого-то трепала за вихор, кого-то целовала в лоб и, взбудораженная новой вспышкой радости, со слезами на глазах повторяла одно только слово:

— Хлеб, хлеб, хлеб!

А дети прыгали, хлопали в ладоши и наперебой кричали:

— Ну что, Эппочка, мы же говорили: Мария Васильевна привезет нам хлеба, и привезла, привезла, привезла!

Не дав Маше раздеться, подтащили ее к горячей плите, усадили на чеботарскую скамеечку перед огнем и заставили со всеми подробностями рассказывать о своей поездке. Ничего Маша не утаила от детей, все поведала: и про комсомольского секретаря Женю, и про добрую красивую машинистку из приемной, и про израненного, сурового Александра Петровича, который тоже оказался добрым, поведала и про свое отчаяние, и про свою безмерную радость, и каждый новый поворот в ее хождении за хлебом то восторгом, то гневом отражался на лицах благодарных слушателей.

В прихожей бухнула входная дверь, и кто-то, откашлявшись, спросил с порога извиняющимся голосом:

— Дочку потеряла. Не тут ли она?

— Это моя мама! — узнала Феня и с крылатой вестью бросилась к порогу: — Мама, мама, а Мария Васильевна много хлеба для нас добыла!

Вслед за Феклиньей Никифоровной, Фениной мамой, с тем же вопросом явилась в школу мать Алеши Попова, а потом один за другим потянулись и другие родители, будто почуяли все: в школе произошло нечто необычайное. Ведь и раньше дети засиживались допоздна и никто за ними не приходил, а сегодня — надо же! — за всеми явились. Непременно почуяли! Изба набилась битком. Дети отступили в классную комнату, взрослые заняли прихожую, и Маша на третий, на пятый, на десятый раз рассказывает о своих приключениях.

Любопытство родителей наконец удовлетворено, первая, самая острая радость уже пережита, и они начинают обсуждать, как теперь лучше распорядиться хлебом.

— Чтобы хватило до весны, надо в муку добавлять мякину или жмых.

— А еще лучше картошку.

— На хлеб да на похлебку не хватит этой картошки.

— Эх! — воскликнула Анна Вдовина, бригадир. — Коли уж секретарь райкома оказался таким щедрым, то мне, наверно, сам бог велел раскошелиться. Отвалю-ка и я школе картошки. По силам, конечно. Давайте, бабоньки, завтра переберем семенную и всю подпорченную отдадим им.

— Кормилица ты наша, Анна Петровна!

— А кто будет хлебы печь?

— Эппа, поди, уборчица. На то и приставлена школе.

— Нет, нет, — в панике замахала руками Эппа. — Не умею. Боюсь. В жизни ни одного хлеба не испекла.

— Кто у нас самые лучшие хлебы до войны выпекал?

— Феклинья Никифоровна! Феклинья Никифоровна! — враз выкрикнуло несколько голосов.

— Вот и поклониться ей в ножки. Что скажешь, Никифоровна? Будешь у нас хлебопеком?

— А почему, скажу, не быть? Благодать хлебопеком быть: хоть и нос в муке, зато и кусок в руке — ешь сколь хошь!

Бабы дружно рассмеялись, ибо знали: чужого Феклинья Никифоровна пальцем не тронет.

Неистребима потребность человеческой души в празднике! Кажется порой, и жить уже невмоготу: голод, холод, непосильная каторжная работа, — но душа все-таки выищет повод и, сбросив бремя забот, из ничего сотворит себе неурочный, не отмеченный никаким календарем праздник, и снова… «невозможное возможно», и снова жить охота!

Маша засветила в обеих комнатах лампы — грех в такой праздник экономить керосин. Женщины сидели вокруг кухонного стола и вдоль стен в распахнутых телогрейках, с опущенными на плечи теплыми платками, исхудавшие лица у них горели, глаза блистали, и Маша впервые обратила внимание на то, какие они все молодые и красивые, несмотря на худобу, ни одной, поди, нет старше тридцати, разве что Феклинья Никифоровна чуть постарше; им бы еще по гостям ходить, на гулянках выставляться, петь, плясать под хмельную гармошку, миловаться до свету с молодыми сильными мужьями. А они второй год без единого праздничка в беспрерывной тяжкой работе: пашут, сеют, косят, мечут стога, таскают на себе мешки, доят коров, а когда к ночи, валясь от усталости с ног, воротятся домой, там ждет их новая работа — латать личное хозяйство, которое одно только и дает кров и пищу. И муке этой не видно конца. Снесут ли, вытерпят ли? Снести-то снесут, но вот красоту свою и молодость сгубят навеки, не разменяв их на радость.