Своим судом

Тунеяр протокол подписывать отказался, нагло заявив, что мяса не видел. Зинка расписываться тоже не пожелала. Боков прикинул про себя это обстоятельство и решил молодых в грех не вводить, расписался в протоколе.

— Зря это ты! — укорил его Тунеяр, когда участковый скрылся, забрав только боковское ружье.

Боков кивнул согласно головой, сгорбился и пошел потихоньку в избу, он опять почувствовал себя худо. Старуха причитала, Боков хотел прицыкнуть на нее, но передумал: «Существо слабое».

По весне, примерно через месяц после происшествия, пришла повестка — ехать в район на суд, но Боков не поехал, велел передать, что хворает.

Его осудили заочно. Сын заплатил штраф и летом перевез стариков к себе в город, где Боков вскоре умер.

Схоронили охотника, по его наказу, на деревенском кладбище, рядом с отцом, матерью и братовьями. В родительские дни, когда вся деревня веснами пировала на кладбище, поминая успокоенных, на могилу к Бокову непременно заявлялся пьяный Тунеяр, выпивал из бутылки стакан водки, а остатки выливал под крест, чтобы покойник тоже выпил. Он не знал, что кресты ставят в ногах.

Синяя птица

Дед Мирон помирал. Третьего дня он шел по огороду из бани, зацепился нога об ногу и сел в снег. Земля крутнулась под ним и стала на место, а он встать уж не смог.

— Становая жила размякла и лопнула, — определил дед и стал ждать, пока кто-нибудь выйдет из дома. После бани ему было тепло и уютно в снегу, и он не очень-то волновался.

Его положили на широкую лавку подле нештукатуренной бревенчатой стены под окно. Он вытянулся на мягкой подстилке и затих, не ел и не пил.

На стене перед ним висели ходики, он некоторое время глядел на них, соображая, чего это так медленно двигается маятник, но, решив, что дело это теперь не его, закрыл глаза и стал ждать смерть. Мысленно он перебрал всех деревенских стариков, прикинул по годам, очередь получалась его…

К смерти дед Мирон относился спокойно и серьезно, как к работе, которую надо исполнять. У него, кстати, все было давно готово к ней, даже гроб и тяжелый ясеневый крест, на котором он еще три года назад написал чернильным карандашом свое имя, фамилию и год рождения. Наследникам назначалось только проставить на кресте дату смерти.

Но смерть что-то не шла. Вместо нее явилась фельдшериха из деревенской больницы. Сноха называла ее Зинаидой Ивановной, чему дед малость подивился: сколько он помнил, в деревне все звали фельдшериху Зиной, а то и Зинкой, потому как была она местная.

Деду все теперь виделось как в кино при замедленной съемке, поэтому он спокойно отметил, что Зинка «тоже не торопится», и стал ждать, что будет дальше.

Он не возражал, когда она крутила и ощупывала его ослабшее тело, и не отвечал, когда спрашивала, где болит. «Ладно, — думал он, — где болит, там и болит».

Дед лежал спокойно, глаз лишний раз не открывал, только прислушивался к тому, что делается за стеной. На улице, как он предполагал, крутила непогодь: в окно бил снег.

Краем уха он услыхал, что Зинка собирается вызывать врача, вспомнил, что до района сорок километров, и мысленно усмехнулся, туда и в добрую-то погоду вороны не летают, а теперь и подавно…

Дед Мирон немного оживился перед уходом фельдшерихи, даже пожалел, что как следует не выдрал ее крапивой, когда лет двадцать назад застал в своем палисаднике. Уходя, она сказала, что, дескать, если что, то, мол, и в область позвонит, оттуда врачи прилетят.

Фельдшериха ушла, а дед стал обдумывать, как такое может случиться. До Челябинска — в деревне считали — двести километров. Дед представил себе все это пространство, до неба набитое снегом, и плюнул на одеяло.

— Дуреха — дуреха и есть! — заключил он.

Дед хотел еще осердиться на Зинку, но не успел, сознание тихонько ушло из него.

Он лежал, вытянувшись во всю длину лавки, скрестив на груди руки, как и полагается покойнику. Часы на стене будто ждали этого, взяли и остановились.

При жизни дед строго наблюдал за ними, поэтому его четырехлетний внук Колька подошел к лавке и подергал старика за бороду. Он хотел сказать ему про часы.

Мать оттащила Кольку и собралась нашлепать, но тут в избу к ним пришло много людей. Они положили деда на носилки, накрыли тулупом и унесли. Колька увязался было за ними, но мать его не пустила, сказала, чтобы сторожил избу.

Все ушли. Колька повертелся около окна, но, так как оно замерзло, ничего не увидел. Ему стало скучно одному в пустой избе, он поревел немного, потом поставил друг на друга табуретки, залез на них и пустил часы — все-таки занятие…

Вскоре вернулась мать и сказала Кольке, что деда увезли на самолете в город.

— Должно — не довезут, — вздохнула она.

Но деда Мирона довезли и сделали нужную операцию. Очнулся он в большой светлой палате областной больницы, открыл немного глаза, осмотрел незнакомое место и снова закрыл. Потом тихонько пошевелил под одеялом ногой…