Сын

— Питер. — Она отвернулась к окну, а я смотрю на белую кожу ее шеи, ключицы, плечо, на ее руки, все еще тонкие и хрупкие. — …Мне не стоит здесь оставаться. Это и в самом деле последнее место на земле, где мне следует жить.

— С отцом я разберусь.

— Я не об этом.

— А о чем тогда?

Она не отвечает, что-то в ее лице изменилось. После паузы она решается:

— У тебя есть немного времени? Присядешь? Если ты и вправду не занят работой?

Она сидит в кресле, лицом к окну, я опускаюсь на кушетку.

— Из-за отца не переживай, — повторяю я. Она садится рядом со мной, берет меня за руку.

— Рано или поздно мне придется уйти. Через несколько дней или недель, не имеет значения.

— Для меня имеет.

Ее ладонь коснулась моей щеки. Мы так близко друг к другу, и я жду, вот-вот что-то произойдет, но нет. Открыв глаза, встречаю ее взгляд. Чуть наклонившись вперед, замираю; она не отводит глаз, и я целую ее, едва прикасаясь. И тут же отодвигаюсь. Жду пощечины.

Она ласково ерошит мне волосы.

— Какая у тебя шевелюра, — нежно шепчет она. — А твой отец лысый. И маленький. А ты высокий.

Чувствую на лице ее дыхание.

— Ты меня забудешь.

— Ни за что.

Я все жду. Мы прильнули друг к другу. Поборов робость, хочу поцеловать ее еще раз, но она подставляет лишь щеку.

— Я хотела бы… — говорит она, но вскакивает и уходит.

Тридцать семь Илай Маккаллоу

1852 год

Спустя несколько недель мы с женой судьи лежали голые на том же диване; я — чтобы досадить судье, она — потому что была под лауданумом[115] и ей было приятно раскинуться нагишом, ничего не стесняясь. Негров она отправила в Остин якобы по делам. Лицо у нее было, как в старинных книгах: бледное, очень нежное, утонченное, и я подумал, что именно за таких женщин мужчины готовы были умирать. И она, наверное, знала об этом, как знала и то, что те времена миновали.

— Сколько тебе лет на самом деле?

— Девятнадцать.

— Знаешь, мне все равно. Просто хочется больше узнать о тебе.

— Семнадцать.

Пристальный взгляд.

— Шестнадцать.

— Числа будут уменьшаться?

— Нет, правда шестнадцать.

— Идеальный возраст.

— Правда, что ли?

— Для тебя — да.

Я подумал, каково такой женщине, как она, жить с таким типом, как судья. Неужели она его любила? Вспомнил о команчах.

— Ты злишься на меня?

— Нет, — ответил я. И спросил: — А почему ты не уехала обратно?

— В Англию? Здесь я благородная дама. — И печально рассмеялась. — Да уж, благородная. Но что мне делать там?

— Там, наверное, лучше, чем в Бастропе.

— Наверное.

Глядя на ее гладкий живот, я подумал, были ли у нее дети, но внутренний голос посоветовал воздержаться от расспросов, так что просто сказал:

— Все равно не понимаю, почему ты не вернулась. Даже мне здесь не нравится.

— Это сложно объяснить, — вздохнула она.

Тем временем, часто бывая в городе, я приметил, что за мной следит какой-то парнишка. Узнал его имя — Том Уиппл, лет тринадцати-четырнадцати, но ростом не выше пяти футов и в придачу косоглазый. И вот я столкнулся с ним около дома судьи, дурной знак. Выследил и подстерег его в лесу.

Но, когда я швырнул мальчишку на землю, он отчего-то не слишком испугался.

— Это ты дикий индеец?

— Ну я.

— Моего отца убили индейцы. Теперь ты, наверное, и меня убьешь.

— Ты следил за мной.

— Говорят, ты воруешь лошадей.

— Я беру их взаймы.

— Еще говорят, ты убиваешь чужих цыплят и свиней.

— Уже две недели, как никого не трогал.

— Говорят, кое-кто собирается тебя пристрелить. Я презрительно фыркнул:

— Пускай попробуют. Я могу запросто уложить любого из ваших храбрецов.

— Мой папа был рейнджером.

Пары дней в городе достаточно, чтобы узнать — парень врет; его отец был землемером, всю их партию перебили команчи. Ну, так говорили. Большинство бледнолицых не отличают апачей от команчей и вообще индейцев от белых, обряженных в индейскую одежду.

— Научи меня воровать лошадей, — тихо попросил он.

Я рассказал Эллен, что Уиппл шныряет вокруг дома. Мы выбрались через черный ход и лесом, минуя город, дошли до знакомой заводи. Я принес для нас пару оленьих шкур.

— Еще пахнут, — удивилась она. — Они что, свежие?

— Несколько недель.

— Мой маленький дикарь.

Она лежала, освещенная солнцем, раздвинув ноги, раскинув руки. Камни под нами еще теплые, ветерок гуляет в верхушках кипарисов, а ветви дубов уже оголились, высоко над головой сквозь заросли виден крошечный кусочек неба. И так целый месяц, и будет так до самого лета. Неплохая жизнь.

— У тебя были другие мужчины?

— А ты мужчина?

— Думаю, да.

— Мужчинам всегда надо это знать.

— А почему бы и нет?

— Тебе нужен правдивый ответ или приятный?

— Правдивый.

— Ты мой первый мужчина. И мне никогда не было так хорошо, как с тобой.

Я вскочил.

— Прости, — удержала она меня. — Я подумала, что раз ты наполовину команч, то не обидишься.

— Я не обиделся.

— Вернись. — Она похлопала ладошкой рядом с собой, и я подчинился. Мы полежали обнявшись. — Понимаешь, иногда я готова раздвинуть ноги перед первым встречным, лишь бы не сойти с ума. А иногда готова дать Генри.

— Тогда тебя точно линчуют.

— За черного-то наверняка. Как думаешь, он меня не захочет?

— Он же негр.