Сын аккордеониста

Все-таки что-то в Сесаре не увязывалось воедино. Он говорил оживленно, но глаза его не выражали радости. «Возможно, – подумал я, – потому что это не первые его глаза, а вторые». – «Почему бы тебе не остаться пообедать со мной? – сказал он. – Конечно, это будет не банкет, как у Редина в гостинице, но, по крайней мере, это будет чистый обед. Жареное мясо и салат. Плачу я». Большинство слов были нормальными, произнесенными первым языком. Но что касается чистого обеда, то это выражение имело иной привкус, горьковатый. Словно в этот момент в разговор вступил его второй язык.

К нам подошел Редин, держа тарелочку с оливками. «Если вы обмениваетесь секретными сообщениями, то лучше вам пройти в отдельный кабинет. В противном случае садитесь с нами». – «Я позвоню маме по телефону и пообедаю здесь», – сказал я Сесару. «Очень хорошо, Давид», – сказал он, садясь рядом с Редином.

Пачка «Жана» лежала на столе. Перед нами стояли две чашки только что поданного кофе. «Знаешь, почему я начал курить эти сигареты? – спросил меня Сесар, зажигая сигарету и оставляя в стороне тему занятий, которая занимала нас до этого момента. – Из-за цветов на пачке, из-за красного и черного. Не знаю, известно ли тебе, что это цвета анархистов. Но не пугайся, не думай, что я анархист». Я молчал. «Это еще когда мне было четырнадцать лет. Представь себе, я курю с тех пор, – продолжал он. – И начал из-за своего отца. Он-то как раз был анархистом. И еще писал стихи, как вы с Хосебой».

Я наблюдал за ним, пока он размешивал ложечкой кофе. Его очки, его худое лицо, сигарета во рту; он казался таким, как всегда, преподавателем, занимавшимся с нами естественными предметами. Но за этой внешностью сейчас угадывался другой Сесар, глядевший своими вторыми глазами, говоривший своим вторым языком.

Он вдруг сказал: «Моего отца расстреляли здесь, в Обабе». И продолжал разглядывать кофе в чашечке, словно ему не хотелось его нить. Я встревожился: «А как его звали?» Мой вопрос, похоже, его удивил, но он тут же ответил: «Бернардино».

Я почувствовал себя так, словно утратил весь свой вес и теперь витал в воздухе, на двадцать сантиметров над стулом, где прежде сидел. У меня даже появилось желание рассмеяться. Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. В тетради с гориллой не было никакого Бернардино. «Когда разразилась война, мой отец занимал должность учителя в Обабе», – добавил Сесар. У меня возникло ощущение, прямо противоположное предыдущему, мое тело внезапно вдруг погрузилось в стул. В седьмой строчке списка из тетради значилось: «учителя». Теперь я знал, что одним из них был Бернардино, отец человека, сидевшего передо мной. «Это означает, что ты жил в Обабе», – подавленным тоном сказал я. «Очень недолго. Как только началась война, меня отправили в Сарагосу, к одной из моих тетушек. Мне тогда было всего три года».

Сомнение, поселившееся было в моем сердце, развеялось. То, что мне рассказала Тереза, было правдой: список в тетради с гориллой действительно был списком расстрелянных в Обабе. Мне захотелось плакать.