Сын аккордеониста

Из всех имен лишь четыре вызывали у меня в голове некие образы. Умберто я представлял себе в черном костюме, без галстука, в белой, застегнутой на все пуговицы рубашке; лицом он почему-то напоминал мне страхового агента, который подарил мне, когда я был ребенком, шнур, «инструмент для запоминания вещей». Эусебио же я воображал высоким и худым, хотя для этого не имелось никаких конкретных оснований, разве что его имя совпадало с именем одного крестьянина, которого я когда-то видел в Ируайне и который был именно таким. Что касается учителей, то двое из них представлялись мне весьма расплывчато, а третий, Бернардино, совершенно таким же, как его сын Сесар, то есть худым, в очках с толстыми стеклами. Наконец, американец представал передо мной таким, как его описал мой дядя, очень толстым и в шляпе от Хотсона.

Каждую ночь, когда перед моими вторыми глазами возникало отвратительное логово, эти четыре фигуры становились чем-то большим, чем просто тени, они приобретали почти такую же реальность, как фигуры Анхеля и Берлино. С каждым разом у меня оставалось все меньше сомнений. Недавняя история уже не нуждалась в посланниках. Достаточно было этих образов и взгляда гориллы на обложке. Взгляд говорил: «Ну, что ты думаешь обо всем этом, Давид? Был твой отец убийцей?» И горилла, похоже, была готова повторять этот вопрос сто лет подряд.

Дни, что оставались до выпускного экзамена, я посвятил занятиям, и прежде всего решению математических задач. Как это было и с книгой Лисарди, трудности только подстегивали меня. Поэтому, когда в Обабу пришли результаты экзамена и Сесар сообщил мне новость: «Ты отлично сдал математику, Давид!» – мой ответ был спонтанным и искренним: «Половиной оценки я обязан тебе, а другой половиной Бернардино, Умберто и всем остальным расстрелянным». Сесар никак это не прокомментировал, лишь слегка похлопал меня по спине. Момент был не слишком подходящий, чтобы говорить о деле. Он был очень доволен нашими результатами – даже Виктория все сдала, – и ему хотелось насладиться успехом.

Я тоже им наслаждался, но радость, которую вызвали у меня оценки, очень скоро развеялась. Уже к середине июля обо мне можно было сказать то, что «счастливые крестьяне» говорили о тех, кто не желал ни с кем разговаривать и запирался у себя дома: bere buruari ekinda dago – «он стал врагом самому себе». Мне все стало безразлично. Мне было все равно, сидеть ли с Лубисом на каменной скамейке Ируайна или смотреть, как Вирхиния ловко проходит между кранами и грузовиками по спортивному полю; ничто из этого не оставляло никакого следа в моей душе. Я смотрел только своими вторыми глазами; думал и вспоминал только своей второй памятью; чувствовал только своим вторым сердцем.

Я перестал ходить в Ируайн прежде всего из-за дяди Хуана. Мне страшно было даже подойти к нему. Я боялся, что он расскажет мне что-нибудь, что причинит мне боль; что он извлечет из недавней истории какой-нибудь новый предмет, как он уже сделал это со шляпой от Дж. Б. Хотсона, и я окажусь не в состоянии вынести это. В таком расположении духа я проводил почти все время на вилле «Лекуона», читая в постели толстую книгу под названием Сотня лучших детективных рассказов или смотря телевизор, который Анхель недавно принес в дом.

К счастью, самого Анхеля почти не было видно. «Я иногда думаю, что он принес нам телевизор, чтобы мы не замечали его отсутствия, – сказала мама однажды вечером, когда мы смотрели фильм. – То из-за строительных дел, то из-за политических, но его никогда нет дома». – «По мне, так оно и лучше», – сказал я. Мама вздохнула: «Тебе не следовало бы так к нему относиться. Я знаю, что подчас он надоедает тебе с аккордеоном, но он делает это от чистого сердца. Думает, что тебе нравится музыка так же, как ему». Я промолчал. «В последнее время ты какой-то вялый, не так ли? – продолжала она. – В этом году ты даже не ходишь со своими друзьями на Урцу. Ты разучишься плавать». – «Подумаешь!» – сказал я. «Мне не нравится, когда ты так говоришь, Давид». Она не хотела, чтобы я сидел взаперти. Ей хотелось, чтобы я куда-нибудь ходил, развлекался.

Однажды в конце июля я решил после обеда отправиться к Купальне Самсона. Не для того, чтобы поплавать, как сказал маме, а чтобы поговорить с Адрианом. Я думал, что такой человек, как он, которому, хоть он никогда и не говорил об этом, пришлось очень много страдать из-за своей деформированной спины, мог бы помочь мне. Я взял велосипед и отправился в путь.