Сын аккордеониста

На берегу реки отчетливо слышалось пение жаб. Летом, к вечеру, всегда было так. В жаркие солнечные часы жабы раздувались от жары, а затем, по мере снижения температуры, начинали сдуваться, издавая звуки, похожие на икание. Несмотря на жуткий вид этих тварей, их икание, или пение, было нежным, слегка детским, а отдельные ноты подчас звучали как слова. Иногда жаб было слышно даже с террасы виллы «Лекуона», и, если верить моей матери, они все время повторяли: «i-ku-si-e-tia-i-ka-si~i-ku-si-e-ta-i-ka-si…», «смотри и учись, смотри и учись…».

«Мы обычно ходим сюда собирать землянику», – сказала Вирхиния, принимаясь высматривать ягоды Но видно было плохо: весь свет концентрировался на штабелях досок и на небе. На небе, где по случайному совпадению доминировали цвета с рубашки Вирхинии. С одной стороны был черный; с другой, там, куда только что зашло солнце, сиреневый и золотистый.

Жабы продолжали свое пение. Мне показалось, что они говорили «садись» – са-дись-са-дись-са-дись, – словно советуя мне отдохнуть. Но я продолжал стоять в ожидании, пока Вирхиния найдет хоть одну ягоду, внимательно следя за ее движениями. Она двигалась, как девочка, быстро, снова и снова наклоняясь к траве; в полумраке ее тело казалось сильнее, полнее.

«Посмотри, сколько их здесь», – сказала она и сорвала цветок, чтобы нанизать на его стебель землянику. «Когда мы заполним его доверху, то сядем на берегу реки и съедим ягоды. Хочешь посидеть со мной, Давид?» – «Давай», – ответил я и подошел, чтобы помочь ей с земляникой. «Почему ты улыбаешься?» – спросила она. Я подумал было ответить ей: «Потому что ты не единственная, кто просит меня присесть. Жабы тоже просят». Но не осмелился. «Не знаю. Просто так».

На самом берегу реки стояло строение, которое было известно нам как старая столярная мастерская. «Отец Адриана унаследовал ее, когда ему было двадцать лет, – сказал я, когда мы добрались до нее. – В те времена у него был только один работник». Она улыбнулась: «Мой отец». – «Что?» – «Тем работником, о котором ты говоришь, был мой отец. Но к тому времени он уже давно работал в мастерской. Со времен деда Адриана». – «Я не знал». – «Теперь это помещение используем мы. Отец хранит там сено и солому для скота. Но у нас сейчас всего две коровы. Мои родители слишком стары». Две коровы. Как говорила Тереза, la paysanne.

Течение реки в месте излучины становилось спокойнее, и шум воды был здесь очень слабым: легкий шепоток, который тоже образовывал слова: «Исидро, Исидро, Исидро». А жабы вторили: «Са-дись-са-дись-са-дись». Мы прошли под навес столярной мастерской, и я бросился ничком на один из снопов соломы, которые грудились там. Закрыл глаза. «Только не засыпай», – сказала Вирхиния. «Ложись рядом со мной», – попросил я ее. «Нет! Иди за мной», – твердо ответила она. И пошла к берегу реки. «Когда я была маленькой, я приходила сюда собирать землянику». Она села на камень. «Хочешь ягодку?» Я ответил, что нет, и встал.

Когда была маленькой. Нас окружали штабеля досок; река отделяла нас от мира; полумрак защищал нас; старая столярная мастерская предоставляла нам ложе, в котором мы нуждались; тем не менее она вела себя со мной, как маленькая. «Ну, если не хочешь, я выброшу их в воду», – погрозила она мне, потрясая земляникой. «Не будь дурочкой». Я сказал ей это именно так, как говорят ребенку семи лет. «Это правда. Это было бы глупо. Отнесу их маме», – решила она, поднимаясь на ноги.

Я стал очень отчетливо различать звуки. На главном шоссе Обабы загудел грузовик, мотор у него будто зашелся в приступе, и вдруг неожиданно, возможно дойдя до крутого поворота, машина сбросила скорость и мотор почти заглох. А отец Адриана продолжал работать на станке. И воды реки производили шум, похожий на шепот, но они уже не произносили имени «Исидро, Исидро, Исидро». И жабы уже не повторяли «садись, садись, садись».

Мы оставили позади то место, где высились штабеля досок, и по берегу реки дошли до моста, ведущего к дому Вирхинии, «Твоя мама как Исидро. Только и работает», – заметила она, указывая стеблем с земляникой в направлении виллы «Лекуона». За кранами и грузовиками спортивного поля, шагах в семистах, светились окна швейной мастерской.

Твоя мама. Меня это разозлило. Хватит уже говорить как дети. «Не думай, что она так много работает. Иногда она выходит на террасу выкурить сигарету», – ответил я ей. Мне хотелось уйти. «Нам она говорит, что в мастерской нельзя курить. Что одежда впитает запах». – «Конечно». Тон, которым я это сказал, подразумевал прощание.

От дверей ее дома шли две дороги: основная, к мосту, где мы сейчас стояли, и тропинка, вившаяся вдоль берега и терявшаяся где-то на уровне Урцы. Неожиданно на тропинке появилась собака, которая с лаем побежала к нам. Добежав до моста, она остановилась и стала поскуливать возле Вирхинии.