Сын атамана

Наступил третий день. Работы на редутах продолжались, и Долгорукому с Боуром уже не вырваться. Было замечено, что из вражеского лагеря несет запахом паленой ткани, наверное, на костры пошли палатки и шатры. Кроме того, несколько человек пытались переправиться на левый берег Усмани, но у них ничего не вышло. Смельчаков встретили меткие выстрелы лучших стрелков Павлова и коварное речное течение, так что обратно в лагерь Долгорукого вернулся только один, да и того, за попытку дезертирства, расстреляли на вершине оборонительного рва, ввиду наших и своих войск. А вечером того же дня пришло известие от Кумшацкого, который не смог разгромить Иртеньева, царский полковник оказался слишком ловок. Но наш атаман нанес ему ощутимые потери и отбросил полковника к Грязям.

Четвертую ночь мы не спали. Часть наших войск гуляла и отмечала победу Кумшацкого, а другая часть ждала того, что противник пойдет на прорыв. Однако командиры царя Петра рисковать не стали, хотя постоянно прибывающие к нам дезертиры говорили, что положение царевых войск ухудшается. Имеется мясо, но готовить его не на чем. Есть вода, но ее требуется перекипятить, а дровишек опять-таки нет. По этой причине от сырой нечистой воды у людей пучит животы и начинается дизентерия.

И вот еще одно утро. Наши казаки и пехота по-прежнему ожидали прорыва и, наконец-то, Долгорукий и Боур на него решились. Сначала над вражеским лагерем повисла несвойственная ему тишина, а затем, одновременно, ударило несколько десятков барабанов, и через узкие проходы между рвами в поле повалила огромная масса вражеских солдат. Наши воины к этому были готовы, схватились за оружие, заняли оборону, и когда царская пехота подошла к редутам, встретили их дружными залпами.

Все бы ничего, так бы солдаты назад и откатились, но в атаку на врага без команды ринулось несколько сотен человек, которые оставили свои позиции.

В поле перед пустыми редутами завязалась жестокая рукопашная схватка. Как позже выяснилось, пошедшие в атаку сотни были укомплектованы воронежцами, и их горячность была оправдана. Однако этот их поступок открыл один из редутов. И полководцы царя это поняли, поскольку кинули на помощь своим штурмовым колоннам все имеющиеся в наличии резервы.

– Никифор! – окликнул меня отец. – Скачи на левый фланг и скажи атаману Беловоду, чтобы оказал помощь голытьбе.

– Понял, батя!

Я вскочил на своего верного быстрого Будина, и уже через десять минут передал приказ войскового атамана Беловоду, который вместе со своими запорожцами отдыхал в небольшом леске, неподалеку от места сражения.

– Эй, панове! – окликнул своих воинов Беловод. – А что, посчитаемся с помещиками и их псами за кровушку казацкую!? Отобьем лошадок наших, под Крутиково потерянных, пока их еще не съели!?

Запорожцы, которые только и ждали приказа ринуться в бой, откликнулись без промедления:

– Веди, батько!

– Не медли!

– Порубаем вражин!

Атаман поправил два пистоля за кушаком, вскинул над головой саблю и взмахнул ею в направлении редута, куда отступали рассеянные метким вражеским огнем и сильной штыковой контратакой воронежцы.

– Тогда вперед, молодцы!

Толпа запорожцев, среди которых было немало низовых казаков, обнажив оружие, рванулась на выручку голытьбе, и я, несмотря на то, что считал себя спокойным и продуманным человеком, тоже увлекся их порывом, оставил коня на привале, и помчался за ними следом. Успел вовремя, и когда казаки ударили во фланг солдатской штурмовой колонны, как раз в самую гущу боя влетел. Пистолеты мои были не заряжены, но при мне имелся подаренный дядькой Петром отличный кавказский кинжал и черкесская шашка из отцовских запасов, так что пришлось действовать холодным оружием.

Впереди меня рубился Беловод. И так он мастерски и красиво орудовал саблей, что любо-дорого посмотреть.

Шир-хх! Росчерк клинка, и умирает царский солдат, которому вскрыли горло.

Шир-хх! Очередной взмах, и еще один падает наземь.

Видно, что атаман запорожцев редкий мастер. Но наблюдать за Беловодом и его работой долго не пришлось. Движение людей вынесло меня на передний край схватки, и передо мной оказался крепкий курчавый парень в солдатском мундире и с ружьем, штык которого был направлен прямо в мой живот. Взгляд у солдатика был шалый, и складывалось впечатление, что сейчас он мало что соображает. Противник ударил меня штыком. На миг пронеслась в голове мысль, что все, сейчас я умру, а тело тем временем действовало само по себе. Я подпрыгнул вверх, и немного навстречу противнику. Стальное жало штыка проносится подо мной, а я валюсь на солдата и бью его рукоятью шашки в переносицу, а затем быстро поднимаюсь и рассекаю ему клинком голову.

Без вздоха и вскрика, мой первый настоящий противник умирает, и даже не понимает этого. Я оказываюсь в самой гуще врагов, и чтобы взбодрить себя, кричу так, как некогда кричал Богданов, будучи простым заключенным Лагеря Особого Назначения, который впервые схватился с урками:

– А-а-а, суки! Попишу-порежу! Давай, налетай!