Сын атамана

Та же мысль, что и накануне, шевельнулась снова в голове у Курбского, но он поспешил ее отогнать.

Полдник был неприхотливым, но голод, как известно, лучший повар: все трое ели с одинаковым аппетитом, а двое младших с неменьшим удовольствием пили ключевую колодезную воду. Не совсем доволен хозяином остался один Данило, зачем тот не озаботился также каким-нибудь более крепким пойлом.

-- Ну, да Господь с ним! -- сказал он. -- У Богдана Карнауха ужо наверстаем.

-- А кто этот Карнаух? -- спросил Курбский. -- Приятель твой по Сечи?

-- Приятель, точно. Человек обстоятельный: дом -- полная чаша.

-- Так в Сечи он бывает, значит, только наездом?

-- И наездом не бывает. Женатый казак -- отрезанный ломоть. Как обзавелся своим хуторком, так и засел как Адам в раю, никаким калачом его оттоль не выманишь.

Недаром Данило назвал жилье своего приятеля раем: когда они часа через два добрались туда, Курбский невольно задержал коня и залюбовался. Живописно раскинувшись на пологом скате балки, хуторок утопал в плодовом саду; сквозь свежую зелень кое-где лишь на солнце ярко белели вымазанные известью стены, а над соломенной крышей чернели деревянные дымари с разными крышками.

-- Пугу! Пугу! -- раздался снова оклик Данилы.

-- Пугу? Пугу? -- донесся вопросительно в ответ из глубины сада густой мужской голос.

-- Казак с лугу.

Тут у изгороди вынырнула стройная фигура краснощекой, чернобровой дивчины, но, завидев позади Данилы двух молодых спутников его, пугливая красотка крикнула только: "Батька просят!" и юркнула обратно в гущину сада.

-- Галя! Ей же ей, Галя! -- удивился Данило и, в знак одобрения, щелкнул языком. -- Эк ведь пышно распустилась, что твой цветочек!

-- За одно погляденье гривны не жаль, -- подхватил Гришук. -- Что это -- дочка Карнауха?

-- Дочка. Аль краса девичья и тебе по сердцу ударила?

-- Как не ударить! -- весело рассмеялся мальчик. -- Очи сокольи, брови собольи!

-- Все ведь подметил! Хочешь, сосватаю?

-- Сосватай! Посаженным отцом позову.

Между тем Галя подняла уже на ноги весь дом, и встречать гостей вышел сам Карнаух.

Жилось ему в своем "раю" и то, должно быть, очень сытно. Он был еще дороднее Данилы; жирный кадык так и выпирал у него из расстегнутого ворота, а богатырски выпуклая грудь, как можно было разглядеть под распахнутой рубахой, вся обросла черными, как смоль, волосами -- такими же, какие вылезали у него из ноздрей и ушей, чернели на жирных пальцах. Эта обильная растительность и медлительная неповоротливость движений придавали ему вид дикаря-увальня, а то и медведя.

Когда Данило назвал ему князя Курбского и объяснил причину их поездки в Запорожье, Карнаух не высказал на своем ленивом лице никакого впечатления, а промолвил с зевком и щурясь от солнца:

-- Счастье же ваше.

-- А что? -- спросил Курбский.

-- Что днем одним не опоздали: завтра войсковая рада* как раз в сборе.

______________________

* Рада -- казачий совет, от польского слова "radzie" (согласовывать) или от русского "рядить".

-- Завтра! Да ведь она сбирается, кажись, только для выборов к новому году?

-- Верно; но ведь без головы Сечи быть полгода тоже не приходится.

-- Так батька мой помер?! -- вскричал Гришук.

Карнаух не спеша повернул голову на своей толстой шее, чтобы оглядеть мальчика, которого, казалось, еще и не заметил. Испуганный вид хорошенького хлопчика тронул, должно быть, и заплывшее жиром сердце толстяка, и он спросил уже не без некоторого участия:

-- А кто твой батька?

-- Батька мой -- Самойло Кошка.

-- Э -- э! Помереть он не помер, но впал в некое онемение, а "до булавы треба головы".

-- И ведь какой казак-то был! -- воскликнул Данило. -- Татарки, бывало, именем его ребят своих стращают: "Цыц, вы, чертенята! Самойло Кошка придет, с собой унесет!" Да что же мы тут заболтались? Проси-ка, братику, гостей в светлицу.

-- Прошу, -- сказал хозяин и сам пошел вперед.

Глава четырнадцатая

ХЛОПЧИК ИЛИ ДИВЧИНА?

Хата Богдана Карнауха, как у большинства тогдашних малороссов, была разделена на две половины: одна, предназначенная для жилья самих хозяев, состояла из "пекарни" (кухни) с "комнатою" (спальней), другая -- для гостей -- из "светлицы", точно так же с "комнатою".

По стенам светлицы тянулись деревянные лавки со спинками, покрытые цветными ковриками. На потолочных брусьях, украшенных узорчатой резьбой, имелись надписи из Священного Писания. Но гордость хозяина составляли, без сомнения, стены: на двух из них были развешаны пищали, "аркебузы" (немецкие ружья с фитилем), пистоли и "сагайдаки" (татарские луки), сабли, шашки и кинжалы, чешуйчатые кольчуги и шитые золотом конские уборы; по двум другим стенам, на резных дубовых полках, красовалась всевозможная драгоценная посуда, золотая, серебряная и хрустальная.

-- И все-то, куда ни глянь, с великой нужей с бою взято! с неподдельным восторгом, не без тайной, пожалуй, зависти говорил Данило, указывая Курбскому на отдельные трофеи своего приятеля, -- что у немчуры ливонской отбито, что у шляхты польской, что у погани басурманской... Ну-ка, Богдане, развязывай язык: ты лучше меня упомнишь. Князь Михайло -- тоже ратный человек.