Сын человеческий

— А он тебе рассказывал легенду о женщинах, которые водят хороводы в ущельях, надев пояс из светляков, чтобы наутро вызвать дождик?

— Нет. Мы говорили о другом…

— Я уже забыла эту легенду… Помню только, что женщины, подпоясанные светляками, пляшут всю ночь, повернувшись спиной к новой луне. Они пляшут до тех пор, пока небо не затянется тучами и не начнется дождь. Так рассказывал индеец… Не знаю, может, это и не так…

— Наверно, правда. Индейцы не ошибаются…

— Я хочу еще спросить тебя, Кристобаль…

— Шла бы ты лучше спать, — резко сказал он.

— Не спится что-то.

— Завтра у нас очень трудный день.

— А может, и смерть, — кротко, почти радостно подхватила она, и в ее интонации прозвучала скорее уверенность, чем вопрос.

— Может быть…

— Тогда и отосплюсь… Сон будет долгим, долгим… — В ее голосе не было ни печали, ни торжественности, ни малейшей горечи. Он звучал празднично, потому что индейцам-гуарани чужда грустная настроенность: слова свободно слетают с губ, будто их только что выдумали и они еще не успели обветшать. Сальюи сказала: «Jho’ata che’ari keraná pukú»[80],— словно видела перед собой облик легконогого сна со свитой веселых сновидений.

Туча, окаймленная блистающей выпушкой, закрыла вонзенный в небо лунный коготь и погасила свет, разливавшийся по стеклам. Сальюи с Кристобалем попыхивали одной сигаретой, но скоро ее докурили.

— Кристобаль, ты веришь в чудеса?

— В чудеса?

— Да, когда случается что-нибудь сверхъестественное, такое, что может сделать один бог…

— То, чего не может сделать человек, никто не сделает, — жестко произнес Кристобаль.

— Да, верно, это и есть сила, которая творит чудеса…

— Может быть. Я не понимаю, когда люди много болтают. Я понимаю только то, что могу сделать сам. Вот мне дано боевое задание, я его выполняю. Это мне понятно.

— Ты знаешь, Кристобаль, я тоже начинаю многое понимать. Акино мне перед смертью сказал, что я становлюсь другим человеком. Наверно, он был прав. Вот я сижу рядом с тобой… и мне не стыдно… Ведь это… это невозможно, — шептала она тихо, словно разговаривала сама с собой.

Хара раздавил окурок прикладом винтовки и выбросил в темноту. Его рука неторопливо скользнула по плечу Сальюи и мягко привлекла девушку. Подрезанные ножом волосы растрепались, и голова Сальюи под тяжестью нахлынувшего счастья припала к плечу Кристобаля.

24

Солнечные лучи резко очерчивали силуэт автоцистерны, с трудом преодолевавшей зыбучие песчаные наносы. Мотор хрипел, выбиваясь из сил. Колеса едва заметно продвигались по коровьим шкурам, ковром расстеленным на песке, и, по мере того как буксующий грузовик пядь за пядью прокладывал себе путь, Сальюи перетаскивала шкуры дальше, на новое место. Монхелос и Гамарра подталкивали машину сзади, не спуская глаз с покачивающейся цистерны, которая время от времени угрожающе кренилась набок. Кристобаль крепко вцепился в руль, напряженно всматриваясь в ослепительно-белое песчаное пространство.

На дороге появился большой камень, чем-то напоминавший гриб, который мрачно темнел посреди селитряной сверкающей пустыни.

— Где-то здесь… — объявил Монхелос, показывая на камень. — Аэролит! За ним начинается просека, — добавил он и ткнул пальцем в черную дыру, зияющую на фоне пепельного недвижного леса.

Гамарра с любопытством разглядывал камень и вдруг уставился на колеса грузовика. Лицо его исказилось от страха. Задние покрышки дымились, из-под них уже выбивались языки пламени.

— Стой! — закричал он. — Горит болотница!

Кристобаль остановил грузовик и выскочил из кабины поглядеть, что случилось, но Монхелос и Гамарра уже тушили огонь, обрушив на него настоящий песчаный ливень. Когда дым исчез, Кристобаль сел за руль и попытался завести мотор, но ничего не вышло. Он снова выбрался из машины и, подняв капот, проверил систему зажигания. Он действовал одной рукой. Вторая, в шляпе Сильвестре, сквозь которую сочилась кровь, безжизненно болталась. Она вздулась и пошла лиловыми пятнами — у Кристобаля начиналась гангрена. Сальюи с ужасом смотрела на его руку.

Стояла томительная тишина. Стихла даже глухая канонада, и слышался только низкий, едва различимый гул напоенной зноем сельвы да мурлыканье мотора, с которым возился Кристобаль.

— Странно, — сказал Монхелос, — смотри, как там тихо.

— Бокерон взяли, не иначе, — сказал Гамарра, состроив смешную рожу, которая, очевидно, должна была свидетельствовать о его радости.

— Пожалуй, еще немного, и наши прорвут оборону.

— Сегодня ровно три недели, как началась осада Бокерона, — вставил Гамарра. — Падет Бокерон, кончится война.

— Поживем — увидим.

Но тут они услышали нарастающий рокот самолета, и все, как один, подняли головы. Над лесом появился «юнкере» и плавно пронесся прямо над ними. Летчик не мог себе представить, что белесая точка, затерянная в песчаных бурунах, — неприятельский грузовик.

— Ну, что я говорил! — воскликнул Гамарра, злорадно потирая руки при виде того, как вражеский «юнкере» скрылся за деревьями. — Они сдрейфили! Война кончилась! Ура-а!

Но властный голос Кристобаля вернул всех с облаков на землю:

— По местам! Поехали!