Сын директора

Совет немного запоздал: я уже подвернул безымянный палец на левой руке. Мне не больно — мы разгорячились, нам весело, бросаем пакеты, как бешеные. Шеф свистит и что-то кричит с перрона, но из-за шума мотора мы не слышим.

Мы прыгаем из вагона в последний момент, после свистка кондуктора. Батя Апостол чуть не падает, и мы хватаемся друг за друга. Потом он смотрит вслед уходящему поезду:

— Чуть не уехали, туда-растуда.

— Этого не хватало, — говорит Шеф. — Один раз тебя уже ждали, пока вернешься из Своге.

И гонит электрокар, как на соревнованиях. Стрелочник на переезде едва успевает отскочить, и в спину Шефа летит снежок. Тот смеется:

— Не знает, что буду участвовать в ралли. Чтоб мне лопнуть, если не займу второе место.

Насчет второго места не знаю, но что он может лопнуть, сомневаюсь. Ватник едва держится у него на плечах, а шея — как глиняный горшок. Не пьет, курит по пять сигарет в день. На женщин поглядывает, но и только. У него другие страсти — семья, трое детей, машина. Ребятню свою он кормит сам и любит ходить с ними в баню. Все трое парни: одному два года с чем-то, другому — три и третьему пять. Говорит, что между появлением старшего и среднего был финансовый кризис — какой-то тип выгнал его с высокой должности завхоза стадиона, и пока он нашел себе работу, прошло время. Поэтому детей трое, а не четверо или пятеро. Как и у меня, у него нет профессии, но я думаю, что поставь его командовать космическим кораблем — за два часа научится… Такой у нас Шеф.

В туннеле мы с батей Апостолом нагружаем электрокар газетами для следующего поезда, а Шеф сидит за рулем и улыбается, как Будда. Его лицо в снежинках и каплях воды, но он и не думает вытираться.

— Бычок, — с умилением говорит батя Апостол и кидает последний пакет прямо ему в голову.

Шеф ловит пакет, бросает его через плечо и принимает позу воспитанного шофера:

— Куда прикажете?

— В Орландовцы[1], — смеется батя Апостол, — самое место для нас. А Пешо оставим по дороге.

И снова электрокар с тихим воем несется по перрону. Теперь мы с батей Апостолом бросаем, а Шеф принимает пакеты и смеется над нашими попытками сбить его с ритма. У меня начинает болеть подвернутый палец. Я помалкиваю, но когда мы возвращаемся в экспедицию, меня прошибает пот, даже снимаю ватник. Я засовываю палец в рот и сосу его — как-будто так легче. Шеф вырывает мою руку изо рта и рассматривает ее.

— Ага, получил?

Палец покраснел и вздулся, как вареная сосиска. Прибегает Зорка и спрашивает, что случилось, я говорю ей, чтобы не лезла не в свое дело, — неудобно же перед ее товарками и перед Шефом. Она не обижается, в зеленых глазах — смех, а брови заломлены — от сочувствия. Послушно возвращается на место.

— Дайте я посмотрю, — говорит батя Апостол.

Он берет меня за руку и ощупывает ладонь от кисти до больного пальца.

— Здесь болит?

— Нет.

Он продолжает ощупывать мою ладонь со всех сторон и внезапно изо всей силы дергает больной палец. Я вскрикиваю от неожиданности.

— Порядок, — говорит батя Апостол, — теперь как на собаке заживет. Завтра приложи печеный лук и все… А теперь шагай домой, а то хуже станет.

— Шагай, шагай, — говорит и Шеф.

Я кручу головой. Понимаю, что валяю дурака, но иначе нельзя. Вдвоем Шефу и бате Апостолу не справиться, особенно к утру, когда поезда идут чаще. Батя Апостол стягивает мне палец носовым платком, Шеф улыбается и мы втроем отправляемся в туннель.

В дверях сталкиваемся с Неновым, помощником Шефа. Он запыхался, будто участвовал в кроссе по улицам города. А ведь на самом-то деле приехал на грузовике из какой-нибудь типографии.

— Был в военной и в «Труде», — сообщает он.

Ненов вечно озабочен, пыхтит от усердия, глаза блестят. Шею закутал шерстяным шарфом, на руках — кожаные перчатки, обут в желтые туфли. Его лицо с бесцветными бровями и глазами неопределенного цвета. Лицо вечно серьезно, как будто от него зависит, быть ли третьей мировой войне.

— Ну и как? — спрашивает Шеф через плечо.

— Пришпорил их там как следует. — Ненов оглядывается. — А остальные не пришли?

— Нет.

— Пропадет премия из-за этих негодников.

— Справимся, — говорит Шеф. — Ты иди наверх, к телефону, а то еще позвонит какое начальство.

Эта ночь кажется мне страшно длинной. Перед рассветом метель утихает, снег перестает идти, на небе даже выступают звезды. Но холодно. И палец мучит. Я ловлю пакеты правой рукой и кистью левой, и обдираю кисть. Завязываю ее платком и вообще становлюсь похож на инвалида. Батя Апостол время от времени извлекает из кармана бутылку из-под лимонада, и мы все трое отпиваем по глотку.

Когда рассветает, на перроне возле варненского пассажирского появляется Зорка. Ее маленькое бледное лицо жаждет сна, а губы усмехаются:

— Ну как, солдатик?

«Солдатик» — это знак особой нежности. Еще в самом начале, когда она узнала, что я недавно демобилизовался, стала называть меня так. Зорка берет мое лицо в руки и смотрит, будто хочет загипнотизировать. Ее теплое дыхание волнует меня, даже здесь, на перроне. Потом она меня целует и слегка шлепает по щеке, — ей наплевать, что Шеф и батя Апостол стоят рядом и смотрят.