Сын эрзянский

Степа лишь сейчас почувствовал, что он продрог и ушел в избу. Но в избе не мог усидеть долго, оделся и опять вышел смотреть на половодье. Волкодав от него не отставал. Он бегал у края воды и ошалело лаял.

Наступил тревожный вечер. Изба Нефедовых оказалась на островке, вокруг нее бушевала вода. Степа смутно различал в темноте, за Бездной, старые дубы и липы. Они казались ему столетними старцами, угрюмо смотрящими на разбушевавшуюся реку. Громадные деревья стояли невозмутимо спокойные, словно не тревожила их вода. Что им, великанам, эта река с ее ледяными торосами, за то время, что стоят они здесь, видели не одно половодье. Пошумит оно, это половодье, и схлынет, речка снова войдет в берега, потечет лениво и медленно. А они будут все так же стоять, величавые и угрюмые, не подвластные ее капризам. Степа вспомнил мать, когда она вышла из воды в прилипшей к телу мокрой рубашке и с распущенными волосами. И он подумал, что она такая же сильная и смелая, как эти деревья.

Мальчик стоял у Бездны и с непонятным чувством страха смотрел на мощный поток, вслушиваясь в его шум, на темный притихший лес. До этого он никогда не видел такого половодья. В Баевском Перьгалее столько воды не бывало. Он помнит, как они с дружком Микаем ходили смотреть в Савкин огород, когда поднималась вода. Тогда им и перьгалейская вода казалась большой. «Увидел бы Микай вот эту, непременно бы испугался. Он очень пугливый», — подумал Степа и улыбнулся — ведь и он-то немного боится.

На крылечко вышла Фима. Темнота и шум воды испугали ее, и она запричитала:

— Вай, мамыньки-родимые, как боязно. Степа, братец, где ты?!

Степа, превозмогая собственный страх, сказал рассудительно, как отец:

— Ну чего ты заохала, вода она и есть вода. Снегу за зиму навалило много, потому и вода...

— А как унесет нашу избу, что станем делать?

— Избу не унесет, она стоит на пригорке, сюда вода не дойдет.

Фима обняла брата и прижала его к себе.

— Мы с тобой будем держаться друг за друга, тогда нас вода не унесет, — сказала она.

— Знамо, не унесет, — согласился Степа. — Мать вон даже одну не могла унести, а мы двое...

Они стояли на крыльце, прижавшись друг к другу, всматриваясь в надвигающийся мрак и прислушиваясь к шуму бурлящей воды. Спать легли поздно. Степе всю ночь снилось половодье, снилась мать, как она бросилась и как вышла, растрепанная, из воды, снился алый закат над разлившейся поймой, снились за Бездной столетние дубы и липы, которые непонятным образом были то корявыми деревьями, то седыми старцами...

11

Перед пасхой Марья надумала съездить в Алатырь к сыну, просить у него помощи. Надо было ставить двор. Лошадь с коровой после паводка находились под открытым небом. Следовало бы поставить и рамы. Охремы, как только немного потеплело, перебрались в свою избу. Пришлось Марье снова завесить окна зипунами и ватолами. В избо стало темно. А надо было начинать ткать.

Иваж, когда приходил приглашать на свадьбу, снимал с окон мерку, обещал сделать рамы. Марья из-за них и поехала в город. Хотя в душе и не была уверена, что едет не попусту. Иваж после женитьбы ни разу не наведывался домой. О том, что отец ушел на Волгу и мать осталась одна с ребятами, он знал.

Эти печальные мысли не оставляли Марью в пути. Дорога пролегала через лес и была грязной, то и дело попадались большие лужи стоячей воды. Лошадь все время шла шагом. Лес стоял еще черный, почки набухли и кое-где распустились только у черемухи и бересклета, но под деревьями уже пробивалась ранняя зелень. Марья свернула с дороги и, остановив лошадь, вошла в лес, чтобы набрать сочных стеблей иван-да-марьи. В девушках она часто ходила с подругами ранней весной в лес собирать их. Домой приносили по целой вязанке. Она и сейчас набрала ворох. А когда подошла к телеге, лошадь потянулась к стеблям, шевеля нижней губой.

— Не для тебя нарвала, — усмехнулась Марья и бросила стебли в телегу, но, подумав, добавила: — Пожалуй, и тебе можно от них немножко отделить.

Она отделила пучок и дала лошади. Остальные стебли не торопясь ела всю дорогу сама. Стебли иван-да-марьи считались съедобными. В Алатырь Марья приехала к обеду и долго стучала в калитку дома, где квартировали Иваж с дедом Охоном. Но никто не выходил на стук. Наконец приоткрылась калитка и выглянула хозяйка, старая больная женщина.

— Ково тебе? — прошамкала она.

Старуха не узнала Марью. Оно и понятно — Марья была здесь только раз, на свадьбе.

— Иваж тут?

Старуха наконец поняла, кто эта женщина, и ее морщинистое лицо посветлело.

— Нет Ивана. Иван со стариком Охоном ушли в Баево достраивать церковь. И Вера с ними ушла...

Марья не понимала по-русски, но знакомое слово Баево она разобрала и догадалась, куда ушли дед Охон и ее сын со снохой. Она тяжело вздохнула и пошла к телеге. Делать было нечего, надо ехать домой. Она хотела спросить у старухи о рамах, но не знала, как это сделать. Старуха не уходила, смотрела на Марью и наконец сказала:

— Зашла бы в дом, отдохнула.

Марья опять догадалась, что сказала старуха, и покачала головой:

— Иваж нету, надо дом...