Сын эрзянский Книга вторая

Но однажды Марья без всякой задней мысли спросила, чего это он как пойдет за водой, так никак его не дождешься, знать, прорубь очень сильно промерзает за ночь и приходится долго чистить?

Степан чего-то неопределенное пробормотал и тут же сбил разговор на другое. Марью это насторожило.

Но Степан!.. Степан и знать ничего не хотел сейчас, кроме Дёли. Его захлестнула и с головой накрыла волна каких-то новых, лихорадочно-тревожных чувств. Он видел, как Дёля повзрослела, она будто убежала куда-то далеко вперед, а он безнадежно отстал. Но Степан ощущал и свою власть над ней, и это давало ему непонятную радость: зло и нежность одинаково были в ней. И как он ликовал, когда спрашивал Дёлю, почему она не выйдет на улицу вечером? Знать, боится своей свекрови? Она дергала плечом и хмурилась — ничего она не боится! «И мужа?» — мстительно выговаривал Степан это тяжелое, непривычное слово.

— Никого я не боюсь!

— Врешь! — выкрикивал Степан и, затая дыхание, ждал каких-то сокровенных признаний Дёли.

Однажды Дёля пришла на прорубь тихой и печальной. Глаза у нее были зареванные, лицо распухло от ночных слез. Степан что-то спросил, и она с такой надсадой сказала:

— Не надо, Степа, ничего не надо, молчи, — что он не посмел расспрашивать ни о чем.

Она сама наполнила ведра, поспешно зацепила их на коромысло и быстро пошла по тропе вверх. Степан смотрел ей вслед с недоумением и растерянностью. Может быть, Михал бил ее? Может быть, нечего тут разводить разговоры, а запрячь лошадь, посадить Дёлю в сани и увезти ее. Ведь она не любит своего проклятого мужа, а любит его, Степана. Так чего еще ждать и длить мучения?

Когда он поднялся на берег, на крыльце увидел мать. Она провожала внимательным взглядом Дёлю, которая уже подходила к своей избе.

Марья встретила сына словами:

— Ты сегодня почему-то недолго пробыл у проруби?

Степану всегда казалось, что мать умеет по глазам и по выражению лица читать его мысли. От нее никогда ничего нельзя скрыть. Она всегда обо всем знает и догадывается. Вот и теперь Степан невольно покраснел, будто его поймали на воровстве.

Какая-то мрачная туча с угнетающей тревожной тишиной повисла над маленькой Баевкой. Или эта туча была только в сердце Степана? Но нет, как-то все переменилось в деревне: за водой и за сеном в сарай теперь ходила сама Пракся, рубить дрова выходил старик Назар, мать не ходила на беседы ни к Кудажам, ни к Назаровым. Все будто что-то ждали. Чего? Может быть, субботы, когда в деревню придут мужики — и Дмитрий, и Михал?.. Степан понимал, что он нарушил мирный покой деревни, но разве он виноват?..

Днем он терпеливо сидел дома, глядел в окно. Вечером выходил к бело застывшей Бездне, глядел на черный лес на той стороне, на высокие звезды. Стоял, пока не застывали ноги. Брел обратно. Желтели огоньки у Кудажей, у Назаровых. Лаяла собака... Где Дёля? Почему не видно ее? Не заболела ли?.. Кто-то шел по тропе от Кудажей. Пракся? Нет...

— Дёля!

— Вай, Степа, как ты меня напугал. Чего бродишь один в темноте?

— Тебя ищу, Дёля. Потерял я тебя, вот теперь и ищу, никак не могу найти.

Она стояла перед ним, засунув руки в рукава.

— Надо было, Степа, искать меня, когда я была девушкой. Теперь оставь меня, не ходи, не разрывай мое сердце, — заговорила она не сразу. — Девушкой я бы пошла за тобой, куда бы ни позвал, ни мать, ни отца бы не послушалась... А теперь, теперь... поздно.

В ее голосе слышалась мольба и в то же время звучала какая-то неопределенная растерянность, неуверенность в в правоте своих слов. Степан взял ее за руки. Она их не отняла.

— Ты думаешь, мне легко смотреть, как ты мучаешься? Мое сердце тоже разрывается.

— Тебе чего мучиться, взял да и уехал. Ведь жил ты в городе, уезжай и сейчас... Пусти меня, мне надо идти, — сказала она, силясь вырвать руки.

— Дёля, мне надо поговорить с тобой, последний раз, Дёля!..

— Холодно, пусти, — чуждо сказала она.

— Зайдем в винокурню, там тепло.

— Что ты говоришь, Степа! Бог с тобой!.. Что подумают обо мне?..

— Ну и пусть думают, что хотят! Я тебя так давно не видел, я думал, ты заболела.

— Я все дни живу у своих и ночевать хотела там, да отец прогнал, — сказала Дёля, и слезы навернулись у нее на глазах.

— Ну вот и пойдем, твоя свекровь подумает, что ты все еще у своих, — проговорил Степан и решительно потянул ее к большой общественной винокурне — тут гнали самогон к праздникам.

Дёля только и сумела сказать:

— Вай, Степа, погубишь ты меня...

Он по ее рукам чувствовал, как она вся дрожит от страха. Дрожит, а все-таки идет за ним. Он плечом надавил на дверь, не отпуская ее руки, боясь, что она убежит от него. Она, может быть, и убежала бы, но как-то вся вдруг обессилела, сделалась безвольной и покорной. Степан нащупал широкую лавку у стены, усадил ее и сам сел рядом. В избушке было тепло и темно, точно в погребе. Пахло прогорклым вонючим самогоном, который давно уже своим запахом пропитал прокопченные бревенчатые стены. Маленькое оконце, почти доверху занесенное снаружи снегом, не пропускало света. Степан обнял Дёлю. Она положила ему на плечо голову и заплакала в голос.