Сын Яздона

Холостому, одинокому Врзосу было не с кем жить, всем его развлечением было пройтись до постоялого двора в посаде, где сходились мещане и люди из окрестностей, прибывшие на ярмарку. Там, попивая пиво, старик рассказывал, что слышал, что видел, как Чёрный сбежал от жены, как Грифина за ним гонялась, и о том епископе, который бранился, как простой слуга, а порой собственной рукой за дверь выталкивал.

Врзосу теперь или было скучно, потому что делать было нечего и спал долго, или был завал работы, когда кто-нибудь приезжал в замок, так, что отдыхать ему не давали. Он также сетовал, что ему вовремя не выдавали зерно, муку, крупу, пиво и соль, выдавали скудно, обвешивали и не лучшего качества.

Он сам себе готовил еду, в чём ему обычно помогала одна из замковых сторожих, которые еженедельно приходили на службу из предместья.

Иногда, в отсутствие другого занятия, Врзос выстругивал ложки из липы и был убеждён, что более красивых, чем у него, никто на свете делать не умел.

Однажды вечером, когда Врзос сидел на ступенях у ворот и рассказывал двум слугам из гарнизона о тех давних временах, когда там бывало людно, и в своём рассказе очень разгорячился, – застучало, загремело и пять всадников влетело на двор замка, а один из них прямо к нему, спрашивая, кто был ключник.

Врзос встал, стягивая рваную меховую шапку (потому что была уже осень и уши мёрзли).

– Привести в порядок комнаты! Разжечь огонь! – кричал прибывший. – С минуты на минуту к вам прибудет гость.

Смотрите!

Взрос осмелился спросить, какой должен прибыть гость, потому что приём измерялся значимостью.

– Э, старик! – отпарировал всадник. – Если вы тут не с сегодняшнего дня, может, его и знаете. Он сюда не в первый раз приезжает.

Лешек уже в то время умер, Взрос удивился, о ком могла быть речь, ибо о епископе не думал. Он даже не осмелился больше спрашивать, но сразу нашёл сторожей, сторожиху с метлой и пошёл открывать, смахивать пыль, подметать, думать, как натопить. Однако он постоянно спрашивал себя, кто это может быть?

Поспешность, с какой убирались в давно не жилых помещениях, подняла в них ужасные клубы пыли, которые ещё не успели осесть, когда в окне Врзос увидел большую открытую карету, окружённую вооружёнными людьми, а в карете полулежал, полусидел старый тучный мужчина, с разлившимся лицом; одет он был в богатый кожух и в шапку из соболя.

Хотя прошёл длинный отрезок времени с последнего пленения епископа, а ксендз Павел (поскольку это был он) сильно изменился, Врзос крикнул, когда узнал своего бывшего узника. Ему показалось таким удивительным, что неосторожный человек попал сюда в третий раз, что заломил руки.

– Третий раз! – воскликнул он. – Ну, теперь ему тут конец будет.

Когда он это говорил, уже слышна была и тяжёлая походка епископа, и голоса тех, что его вели, пока на пороге не показалась гордая фигура с нахмуренным лицом, тяжко передвигая раздутые ноги, опираясь о стены.

Врзос низко ему поклонился – но епископ был слишком занят собой, чтобы даже смотрел на него.

Вид этих мест напомнил ему череду событий его долгой жизни – вплоть до последнего часа.

– Быть побеждённым, всегда побеждённым! – повторял он в душе. – Чувствовать себя сильным и быть побеждённым карликами, у которых нет ни ума, ни ловкости! Предназначение!

С этими тягостными мыслями епископ бросился на лавку в углу комнаты и остался на ней неподвижно. Один капеллан Николай имел разрешение сопровождать его. Качор притащился как слуга. На нём также отразились пережитые годы, его весёлость была не той прежней, она казалась принуждённой, повторялась однообразно. Для возбуждения её он должен был напиваться, раздулся и отяжелел.

Капеллан и охмистр, потому что так именовали Качора, стали думать об обеспечении епископа комфортом; когда он стал равнодушным, ни о чём не упомянал и, казалось, ни на что не обращает внимание. Прежнюю резкость и вспыльчивость заменило равнодушие.

Видя его в таком упадке духа, ксендз Николай, очень смиренный и мягкий человек, чувствовал себя обязанным прийти ему на помощь духовным утешением.

– Мы не должны тут слишком гостить, – сказал он, – наша неволя долго не продлится. Архиепископ Гнезненский или Рим заступятся за нас. Бог милостив, милосерден, а мы все отправляем ему горячие молитвы.

Епископ пожал плечами.

– Меня уже ничего не волнует, – сказал он тихо. – Ничего! Ничего! Моя жизнь окончена, надежды утонули навеки.

Всё, чего я хотел, чего желал достигнуть самой большой ценой, пропало. Пропади всё пропадом!

Напрасно капеллан подавал ему более радостную мысль.

Епископ, поникнув головой, ничего не отвечал.

Вечером, когда они остались одни, он велел читать ему Священное Писание, которое слушал ли, думал ли о чём-то другом, ксендз Николай не мог угадать, хотя часто на него поглядывал. Глаза были неподвижны, лицо окаменелым.

Качора сильно беспокоила эта необычная погруженность в себя пана, а когда на следующий день подали еду, к которой епископ едва притронулся, без всякого упрёка, охмистр шепнул капеллану, что, должно быть, беда с ксендзем Павлом, потому что он очень изменился.