Сын Яздона

Я вела бой с ними. Я должна была не только любви Коломана, но моей к нему противостоять. Однажды, помню этот день испытания, я, что всегда ходила бедно и скромно одетая, стараясь избавиться от бренной красоты, собираясь пойти в пищу паразитам, однажды, когда моего мужа не было в замке, я поддалась грешной мысли. Вокруг меня висело много изысканной одежды, которой никогда не коснулась моя рука. Я была одна, мой детский ум не видел опасности. Докучала мне упрямая мысль, чтобы хоть раз, раз в жизни увидеть себя такой, какой бы могла быть, если бы не отреклась от света. Быстро сняла с себя порванные, изношенные, убогие одежды, которые учили меня смирению. Я лихорадочно начала наряжаться, одеваться, надевая на себя эти богатые наряды и очень дорогие драгоценности. Обжигали они меня, как гнёт греха, но какая-то жажда не позволяла разрушить эти кандалы. Я стояла так, наряженная, дрожащая, испуганная и обрадованная собой, когда открылись двери. Муж мой стоял на пороге; удивлённый, он увидел меня во всём блеске красоты, на которую никогда не глядел. Его лицо загорелось, он бросился ко мне, страстно хватая и прижимая к себе. Княгиня Кинга, слушая, крикнула. – А! Это была страшная минута, я потеряла память от великой тревоги, чувствовала биение его сердца, его горячее дыхание на лице – я вздохнула о спасении, обращаясь к Богу! Затем Коломан, которого я пыталась отстранить, отпустил меня, заломил руки и вскрикнул: «Боже, какую я ради Тебя делаю жертву!» Зарумянившись, я упала на пол, молясь и рыдая. Он вышел. С тех пор я не одела уже никогда эту одежду греха… Сестра моя, и ты так должна делать, чтобы не бренной красотой, но добродетелью стала дорога своему мужу. – Моя королева, – отпарировала Кинга, – ты знаешь, он уже раз отпихнул меня, гневный, и бросить хотел – я уже была раз в монастыре… и у того порта я бы осталась, но дело шло не об одной моей душе. На то нас Бог связал супружескими узами, чтобы я вела его к свету! Чтобы вместе приобрели вечное счастье! Перед нами долгая жизнь, долгая борьба. – А для меня она завтра закончится! Завтра! – воскликнула радостным, но уже слабым голосом королева Саломея. – Завтра! Бог меня зовёт к себе.

Всю ночь провела Кинга у ложа королевы, которая, точно в ожидании жениха, готовясь на праздник, то дрожала земной радостью, то молилась, целовала благословляла жену брата.

Для этих обеих набожных женщин эта ночь была торжественная, дивная. Её сумрак проясняли видения, сон переплетался молитвой. Была полусном, полугрёзой, усугубившейся лихорадкой, всё увеличивающейся, и подъёмом духа.

Среди монастырской тишины, которую прерывал только шум ветра, отбивающегося о стены, раздавался иногда бдительный колокол и вдалеке слышались песни монашек.

Монашки также не спали; предвидение королевы, которая была душой монастыря, наполняло сестёр тревогой. Что будут делать без этого ангела-хранителя, без этого вождя, без этой силы, что, невидимая нигде, поддерживала их на каждом шагу?

Несказанной доброты королева казалась только тихим гостем, но своим благочестием была пани и магистром.

С завтрашнего утра её будет не хватать!

Весть об этом предсказании, в котором никто не сомневался, потому что каждое слово Саломеи осуществлялось, из Скалы уже дошло до Кракова. Знали о том в Вавеле, а в этот день и на Вислней улице в епископском дворце у ксендза Павла из Пжеманкова.

Этот новый пастырь, как говорили все, стал ужасом для капелланов, что помнили времена благочестивого Прандоты.

Надев облачение во Вроцлаве, освящённый вместе капелланом и пастыром, по милости папского легата, послужив которому, сумел приманить его на свою сторону, он едва выдержал несколько дней без старого своего обычая.

Вскоре в дом вернулись охотники, доверенные, весёлая дружина, панская челядь обоего пола, разнузданность землевладельца, живущего в языческом своеволии. С ужасом смотрели на это старшие духовные лица, как ксендз Якоб из Скажешова и каноник Янко.

Если не из слов, то по лицу епископ мог распознать, какие он в них пробуждал чуства, но, дерзкий пан, он насмехался над ними, играл с неприятелями, и угрожал!

Князь Болеслав и жена его Кинга, уважая в нём духовного отца, были напуганы тем, что им каждый день о нём доносили, что было явным и всем известным. Содрогался князь Болеслав, но сделать ничего не смел против епископа, над которым не имел власти. Княгиня Кинга не хотела верить тому, что рассказывали.

Каждый день на двор приходили с новыми вестями. Особенно два Топорчика, князья-любимцы, товарищи его охот, осуждали епископа перед паном и с возмущением о нём отзывались.

Приходили жалобы из города, из деревни, от ксендзев, никто такого пастыря не помнил. Более суровая часть капитула звала его антихристом.

Роптали на дворе, а со двора этот ропот доходил на Вислную улицу. Епископ отвечал на него презрительным пожатием плеч.

– Пусть стерегут, я за свои дела отвечаю. Мне нет дела до них!

Давнишняя неприязнь к Болеславу росла в епископе всё больше, о набожном князе он отзывался пренебрежительно: