Сын Яздона

Такой, какой обещала стать ребёнком, выросла в шестнадцать лет. Несмотря на монастырскую суровость, она была дикая, неудержимая, бунтующая духом. А так как все её за необычную красоту любили и много потакали, королева Саломея её опекала вместе с Кингой, мать Клара также не корила её слишком сурово. Будущая монахиня росла достаточно свободно.

Приходили дни и часы, когда она яростно бросалась в великую набожность, всех других сестёр обгоняла в постах, молитве, бичевании и муках, какие она себе причиняла.

Среди этих пылких исступлений у неё часто был упадок сил – она теряла охоту и, как бы не получала того, что ожидала, сражённая, потом страшно бунтовала.

Под предлогом болезни она скрывалась по углам, бегала по саду, видели её плачущей, лежащей на земле, призывающей смерть и избавление.

Королева, осведомлённая о том, приписывала это дьяволу, мать Клара посоветовала лечиться молитвой, но ничего не помогало, пока не исчерпывались силы и не возвращалось онемение, спокойствие, немое отчаяние, а после него новые порывы и молитвы.

Несмотря на эти странные симптомы, много от неё обещали.

В монастыре, среди других девушек, она была будто пани, она видела ясней всех, понимала всё лучше – когда хотела. Голос её в костёле, когда пела, иногда волновал до слёз, слушая её, забывали о молитве. Имела слёзы и рыдания в голосе.

Во всех женских работах, разрешённым монашкам, она лидировала. Казалось, точно её им учить было не нужно, точно с собой на свет принесла знание их и даже опыт.

Достаточно ей было поглядеть на что-то, чтобы подражать, отгадать, что-то своего ещё добавить.

Одну из добродетелей, каких требовал устав, – покорность и мягкость – труднее всего ей было привить. Хотя иногда она принуждала себе к ним, тут же строптивая природа брала верх, лицо пламенело гордым выражением, чёрные глаза пылали огнём, поднимала плечи и необузданная, дикая девушка выходила из-под коричневого облачения монахини.

В этом грубом одеянии, с этой простой заслонкой над лицом, без всякого наряда, с остриженными волосами, которые у неё постоянно с неимоверной силой буйно отрастали, Бетка была так красива, что тот, кто её видел впервые, должен был остановиться в изумлении.

Она казалась каким-то иным, высшим существом, чем те, что её окружали, все при ней казались холопами, она – королевой.

Она это хорошо чувствовала и даже молча приказывала.

В этот день в свою очередь на неё приходилась служба при королеве Саломеи, которая имела к ней слабость. Она была не тяжёлой, потому что эта пани почти не нуждалась ни в каких услугах, не требовала ничего, жила постоянно вознесением над землёй. Ей следовало напоминать о земной жизни, иначе не ела бы, не пила бы, не пошла бы спать. Исповедник вынуждал её помнить о себе так же, как княгиню Ядвигу.

Сейчас, когда пророчила себе скорую кончину, эта оторванность от земли была ещё большей и полнейшей. Она всматривалась в невидимые для других небеса, отвечала на голоса, для других неуловимые, которые над ней летали, улыбалась невидимым окружающим её фигурам.

Она лежала так, сложив руки, замечтавшаяся, счастливая, точно её уже должны были подхватить крылатые посланцы на облака. Слегка, едва поднималась со вздохом её грудь. Мать Клара и сестра Бета, глядя на неё, видели, как на их глазах она изменилась, просветлела, помолодела. Что-то чудесное было в этом облике в преддверии смерти, цветущее молодостью. Сейчас в первый раз мать Клара поверила, что приближалась её смерть, потому что этот облик не был сотворён для жизни.

Наступал вечер, когда во дворе послышался шум – прибывала пани Кинга. Она была только в монастырских воротах, когда Саломея проснулась, как от небесного сна, поворачивая глаза ко входу, пламенеющие радостью новой и иной.

Было это земное чувство, хоть родственное небесной любви.

Кинга беспокойно бежала, не спрашивая никого по дороге, хоть монахини, вставая на колени перед ней, встречали её и вели, шепча что-то. Она не слушала их, боялась, может, услышать новость… Спешила.

И это была святая пани, духом рождённая сестра Саломеи и Ядвиги, но молодость со всей своей красой делала её как бы белой лилией, что весенним утром распустится.

Она была красивой, сверкала девичьим очарованием, хоть вся эта краса, казалось, не создана для земли, не было в ней ничего человеческого, кроме тоски изгнанных душ.

Бледная и без румянца, без яркой кожи, погасшей, её лицо было придивно очерченным, глаза и ресницы чёрные, что как занавесь спадали у тех окон духа, боязливо отворяющихся к свету.