Сын игромана

Тимка вошел в облетающую березовую рощицу и замер: со всех сторон к нему тянулись узловатые руки леших в широких лоскутных рукавах, пляшущих на ветру. От них так и сыпались круглые листочки-заплатки, лимонные, ярко-желтые, коричневые… А с намокшей бересты тут и там глядели лукавые нехорошие глаза – круглые, как сучки на стволах, и прищуренные, как трещины коры. Вслед за глазами на стволах обозначились мучнисто-бледные ухмыляющиеся рожи, иссеченные пепельными морщинами. Тимку обступили лешие, дразнясь и кривляясь, вся свора вразнобой галдела о том, что он никогда не найдет своего папу:

– Не найдеш-шь! Не с-суме-еш-шь! Только с-сам попадеш-шься!

– Найду! – вне себя крикнул Тимка.

– Иди с-сейчас ж-же назад! Тогда мы с-соглас-сны отпустить тебя подобру-поздорову… Но ес-сли будеш-шь упорс-ствовать, не ж-жди пощ-щады!

Эта жуткая встреча подтверждала, что папу действительно держат в плену существа вроде этих леших. Эти лешие были из того же самого мира, где томится сейчас настоящий папа. Потому-то они обо всем и знают. К тому же лешим не нравится, что Тимка вышел на поиски, не зря они предлагают ему вернуться…

– Все равно найду, – повторил Тимка.

Тут же налетел ветер, лешие стучали своими скрипучими деревянными ладошами, свиристели и улюлюкали на все лады. В этой мешанине звуков было много оттенков, от грубой угрозы до пронзительной жалобы. Но то и другое бросало Тимку в дрожь. Неизвестно еще, кого страшней встретить, великана или карлика…

– Я вас не боюсь! – в отчаянии закричал Тимка, чтобы уверить в этом также и самого себя.

– Не боиш-шься?.. Боиш-шься?.. – на разные голоса повторили лешие. – Иш-шь ты каков! Покружиш-шь теперь по лесу, поищеш-шь выхода!

Острый сучок цапнул за плечо, по щеке хлестнула мокрая ветка: лешие перешли в наступление. Надо было немедленно сделать что-то такое, что должно вызволить Тимку из их скрюченных рук, похожих на лесные коряги. Когда Герде в ее странствиях повстречались снежные чудища, она читала «Отче наш»… Если бы Тимка знал эту молитву, он, наверное, тоже смог бы отбиться от леших. Но он знал только первую строчку: «Отче наш, иже еси на небесех…» Так обычно начинала молиться бабуля, вставая перед иконой утром и перед сном.

Но оказалось, хватит и одной этой строчки. Внезапно Тимка вырвался от лешего, оставив на сучке клочок своей куртки. Подтянул на локоть портфель, чтобы можно было зажать пальцами уши, и бросился со всех ног сквозь приглушенные теперь завывания. Он бежал, боясь заблудиться, ведь лешие грозились не выпустить его! Однако вскоре деревья стали редеть, впереди возник знакомый холмик, с которого начинался спуск в деревню – прямо к дому бабули, которая жила с краю.

Этот путь Тимка проделал молниеносно: одним духом взбежал на холм, потом поскользнулся на глине и съехал вниз, будто с ледяной горки. К порванной курточке теперь следовало прибавить безнадежно измазанные брюки. Хотя какое это могло иметь значение? А все-таки имело, ведь сейчас ему предстоит показаться на глаза бабуле…

Осевшая калитка скрипнула под рукой – гораздо жалобнее и протяжней, чем летом. Здесь продолжалось то же, что и на платформе: все изменилось после того, как с папой случилась беда. И забор потемнел, и плети малины совсем пригнулись к земле, а мокрое крыльцо кажется таким маленьким, таким жалким…

Тимка с надеждой постучал в дверь: как только он увидит бабулю, уныние должно рассеяться. Все вокруг может поникнуть, склонить голову и опустить руки, но сама она обязательно встретит внука стойкой и прямой, и не только с виду.

А может быть, будет еще лучше… В сердце шевельнулась чудесная надежда: вдруг бабуля объяснит ему, как объясняла обычно, что все страшное придумано самим Тимкой и никакой беды по-настоящему нет? Разве такое бывает – чтобы украденный человек сидел дома за компьютером?.

– Господи! Да это никак Тимошка!

Окна в домике стали из черных желтыми, дверь заскрипела, и на крыльцо упал скошенный квадрат света. Темные тени разбежались в стороны, затаившись там до поры. А перед Тимкой, смущенно переступающим на месте выпачканными глиной ботинками, лицом к лицу стояла бабуля.

– Что стряслось? Ты с матерью? – тревожно спросила она, вглядываясь в темноту за его спиной.

– Нет, – потупился Тимка. – Я сам приехал…

– Один? – не поверила она.

– Один…

Больше всего ему сейчас хотелось кинуться к бабуле, спрятать лицо в знакомый выцветший фартук, пахнущей молоком и частыми стирками. Уткнется в него, заплачет – и все плохое исчезнет, как разбегаются от света ночные тени.

– Да говори, что такое?! – не сдержавшись, заторопила бабуля, всегда такая степенная и немногословная. – Мать жива-здорова?.. А батька?

– Его украли, – уныло произнес Тимка.

– Господи помилуй! Как это – украли?!

– Вообще-то он с нами живет, но это уже не он… Ну вот как будто из него середину вынули и спрятали, так что теперь он ненастоящий, – путаясь, объяснял Тимка.

– Как так – нутро вынули? – допытывалась она. – Операцию, что ли, делали? Он что, болеет?

– Не было никакой операции. Папа здоров, только это уже не он…