Сын капитана Алексича

Подошел к собаке, лежавшей возле печки.

— Как лапа-то? Заживает?

— Конечно, — ответил Вася. — Фельдшер говорит, недели через две опять прыгать будет…

Черные влажные собачьи глаза смотрели на капитана с привычной преданностью. Он провел рукой по голове собаки.

— Как зовут?

— Тимкой. Тимофеем.

Тимка вдруг живо опрокинулся на спину, показав розовый живот в мелких черных пятнышках.

— Вон ты какой ловкий…

Капитан почесал Тимкин живот. Закрыв глаза, пес от удовольствия подрыгивал задней лапой.

— Он на задних лапах ходить умеет, — сказал Вася. — Вот увидите, как поправится.

— Охотно верю, — сказал капитан и покраснел: слова эти показались ему какими-то выспренними, неестественными, словно он и сам не знает, что сказать этому мальчику и вообще каким тоном говорить с ним.

— Постойте, — сказал Вася. — Я вам еще что покажу…

Он метнулся из горницы в сени. Потом тут же вбежал обратно, держа в руке голубя. Одно крыло у голубя было ниже другого.

— Это Тимкин первый друг…

Голубь встал на голову Тимки и словно застыл на миг.

И Тимка лежал не шевелясь, как бы боясь потревожить птицу.

— Большое у тебя хозяйство, — заметил Петрович.

— Мальчишки ему крыло подбили, — сказал Вася. — А вообще-то он тоже умный…

— Как зовут? — спросил капитан.

— Еще не придумал. Просто голубь.

Теперь Вася смотрел только на капитана и обращался к нему одному.

— Еще у меня кошка есть…

И в первый раз за все время, что они были здесь, улыбнулся. Капитан увидел, что зубы у мальчика редкие, со щелочкой между двумя передними.

Вася открыл дверь, позвал негромко:

— Мурка, ты где?

Вбежала кошка, серая, с большими ушами и тонким хвостом, по правде говоря — не из красивых. Потерлась облезлым боком о Васины ноги, обнюхала Тимку, все еще лежавшего на полу и, не обратив никакого внимания на голубя, улеглась рядом с собакой.

— Хорошая кошечка, — неискренне похвалил Петрович.

Вася сказал гордо:

— Она тоже очень умная…

— Наверно, — сказал Петрович. — Как же иначе?

И отвернулся. Капитан знал: он терпеть не может кошек.

— Так как же? — спросил Петрович немного погодя, сердито глядя на кошку, собаку и голубя: черт бы их побрал совсем, только отвлекают от серьезного разговора.

Вася молчал, водя пальцем по чисто выскобленному столу.

— Не знаю, ничего я не знаю…

— А все-таки, — не отставал Петрович. — Ты же сам понимаешь, одному тебе никак нельзя оставаться, а у него тебе будет хорошо, уж поверь мне, я знаю.

Он бы, наверное, опять начал говорить без конца об одном и том же, но капитан решительно остановил его.

— Ладно, — сказал капитан. — Ты, Вася, поговори, посоветуйся с людьми, с учителем, еще там с кем. Брату напиши, если хочешь.

— Брату? — спросил Вася. — А я его адреса не знаю.

— Он что, не пишет вам? — спросил Петрович.

— Не знаю, может, и писал дедушке, только я не помню…

— В общем, решай, — сказал капитан. — Твое дело, как скажешь, так и будет.

Петрович неодобрительно покачал головой. Нет, видно, никогда из капитана не получится дипломата. Привык рубить сплеча и думает, иначе никак невозможно, чудак человек, одно слово!

— Пошли, — сказал ему капитан, напоследок посмотрел на Васю и повторил: — Как скажешь, так и будет!

8

Спустя некоторое время капитан записал в летописи:

«Сегодня Вася переехал ко мне. Сперва он сам пришел и сказал, что учитель и фельдшер советуют ему переехать ко мне. Правда, он не сказал, что и сам хотел бы жить у меня. Я ждал, что он скажет, но он не сказал. Он — искренний, это хорошо.

Я заехал за ним и перевез к себе. Вместе с ним переехали Тимка, Мурка и голубь. Дом агронома купил колхоз, теперь в нем разместили медпункт, деньги внесли на имя Васи в сберкассу. Эти деньги никто трогать не будет до его совершеннолетия, а тогда — пусть сам решает, что с ними делать. Пока что будут расти проценты, и получится изрядная сумма к его совершеннолетию».

Он положил ручку и задумался. Вот и исполнилась его мечта. Исполнилась неожиданно и просто.

Он перечитал короткие строчки, и самому стало досадно. Нет у него слов, нет настоящих, выразительных, точных слов, которыми можно было бы описать этот день. Ведь он понимал: такому дню суждено стать, может быть, самым важным, самым значительным за прожитые им годы.

Он сжал голову обеими руками, но так ничего нового и не смог придумать. О чем еще написать? О чувствах, переполнявших его? О том, что он вдруг ощутил себя счастливым и в то же время испугался? Да, испугался!

Ведь теперь он отвечает за Васину жизнь, он по доброй воле взвалил на себя все, все — и будущие заботы, и тревоги, и болезни, все, что могло бы приключиться с мальчиком, — потому что он — единственный за него ответчик, единственная опора.

Нет, о таком просто не напишешь. И не найдешь подходящих слов. Тогда написать, может быть, о Тимке и Мурке, которые сразу же, с первого дня, по-хозяйски обосновались в его доме?

Или о том, как Вася сказал, увидев фонарь на столбе:

— Хорошо, когда всегда зеленый…

Или о том, как вечером, когда он увидел на столе учебники и тетради Васи, у него вдруг так сильно и остро защемило сердце, что на мгновение он даже задохся.

— Что с вами? — удивленно спросил Вася.