Сын капитана Алексича

И порешила я тогда, самое крепкое слово себе дала, — больше о нем не думать. Все. На этом точка. И знаете, как-то даже спокойнее на душе стало. Сама чувствую, затягивается рана моя, заживает, — правда, когда-никогда поболит, поноет малость, а все реже, все реже, и ночами спокойнее спаться стало, все меньше о нем думаю.

И тут вдруг узнала я, что у нас в колхозе общее собрание собираются устроить совместно с МТС и на нем один-единственный вопрос — о нем, о Викторе. Послушала я, что говорят, вчуже горько стало.

Оказывается, случилось такое дело. У двух трактористов в поле тракторы заглохли. А это ночью было, неподалеку от его вагона. Дождь как из ведра, оба они голодные, вымокли до нитки, стучатся к нему в вагон, а он как раз там. И что бы вы думали? Не пустил к себе. «Не могу, говорит. У меня не гостиница. Мне после рабочего дня отдых требуется».

Ребята наши даже опешили. А один, Васей его зовут, молодой совсем, первый год на трактор сел, тот просит его: «Ты хоть краюшку хлебушка дай, с утра ничего не ели».

А он дверью перед их носом хлопнул. «Проваливайте, я спать хочу!»

Слушаю я про все это, ушам не верю. Нет, думаю, не может этого быть, неужто он всегда такой был, просто я его споначалу не распознала?

На собрание я не пошла, у меня акурат в тот вечер старшенькая моя заболела, осталась я с нею. Сижу, а сама все думаю: что-то с ним? Как порешили? Повинился ли он или на своем уперся? И болит у меня сердце нещадно, и жалко его, и обидно, что он таким стал.

Думала, думала, да и задремала нечаянно. Вдруг стук в окно. Я вскочила, бросилась — гляжу, он под окном стоит.

— Выйди ко мне, — просит.

Я платок на плечи — и на крыльцо. А время уже к осени шло, вот как теперь, дождик редкий накрапывает, ветер…

Говорю ему:

— Идем в дом.

— Нет, — отвечает, — здесь постоим.

Я потом поняла: не хотел он в дом идти, детей видеть боялся. Конечно, может, если бы я настояла, он бы вошел, и с ребятами увиделся, и оттаяло бы у него сердце, и все бы по-другому вышло. Не суждено…

— Можешь радоваться, — говорит. — Допекли меня.

— А что такое? — спрашиваю.

— С комбайна сняли и выговор в личное дело.

Я молчу, он продолжает:

— Не останусь я тут. Не хочу.

— Почему так?

Он губы скривил:

— Еще спрашиваешь! — И вдруг мне в лицо кидает: — Ты во всем виноватая! Ты с ними со всеми заодно. Вы меня все вместе затравили!

Повернулся и пошел от меня. Поглядела я ему вслед, ни слова не сказала, пошла обратно в дом.

А на рассвете он опять со мной встретился, подстерег меня, когда я на центральную усадьбу в МТС шла.

Подошел сзади, тронул за руку:

— Постой, Ксюша… — И потом глаза в сторону, не глядя на меня: — Как скажешь, так и сделаю.

— Ты о чем? — спрашиваю.

— Уезжать мне или оставаться?

Гляжу на него, дивлюсь про себя, — за одну ночь ровно на десять лет постарел, даже седина в волосах засквозила.

— Мне ли решать? — спрашиваю.

— Тебе, — говорит. — Только тебе.

Теперь, когда все уже отошло, все быльем затянулось, поняла я свою ошибку. Да, как там ни говори, а ошиблась я. Не сумела тогда разглядеть, что мечется человек, и совестно ему, и горько, и неохота вину свою признать. Такому всегда надобно навстречу пойти, помочь, поддержать, подсказать, если требуется, а меня вдруг гордость заела.

Он меня обидел и сам же ко мне пришел, моего слова дожидается.

— Что меня спрашивать, — говорю. — У тебя советчица почище меня есть, ее и спрашивай.

Он молчит, глядит на меня в упор. И я от него глаз не могу отвести. Вдруг, за несколько минут, вся наша жизнь передо мной пронеслась, вспомнились мне первые наши встречи, и слова, которые он говорил мне, и то, как я его, бывало, с работы встречала…

Кто знает, может, и ему вспомнилось все наше, былое? Только ни я, ни он ничего об этом самом не сказали.

Он спросил:

— Так, значит?

— Так, — говорю.

И опять молчим, стоим и молчим. А ведь что бы мне тогда ему нужное слово сказать? Или ему бы просто спросить: «Помнишь, Ксюша, как мы с тобой жили?» Сказать бы: «Люблю тебя, Ксюша…»

Ведь любил же, любил он меня, и я его любила, а вот не нашли слов подходящих и отдали задешево любовь свою, будто ее и не было вовсе.

Уехал он. И никто не знает, куда поехал, где живет. Словно в воду прыгнул. Ребята растут, уже и в школу пошли, нет-нет да и спросят, когда папа вернется. Отвечу им: «Не знаю, может, и скоро…»

Как водится, поговорили у нас в селе о нем, посудачили, поахали, а потом понемногу и забывать стали. Что ж, дело житейское, — с глаз долой, из сердца вон. Одна я о нем позабыть не могу. Дня не проходит, чтоб не вспомнила, не подумала бы; что-то с ним, каково ему?

Бывало, иду по улице, услышу шаги за спиной, обернусь мигом — не он ли?

Уж ребята повыросли, школу окончили, дочь в техникум фармацевтический поступила, а я, как ни стараюсь, не могу его из души вырвать.

Мать ворчит на меня:

— Ты что, обет на себя приняла? Пока еще не совсем состарилась, подумай о том, как тебе жизнь устроить.

А я только отмахиваюсь. Никто мне не мил, ни на кого глядеть не хочу. Все чего-то жду, на что-то надеюсь…