Сын капитана Алексича

И вижу родную страну.

Синеют колхозные пашни,

Леса над рекою шумят,

И люди советские, наши,

По-русски со мной говорят…

Длинное это было стихотворение, а я чувствую, нет у меня сил его до конца выслушать. Словно молния в меня ударила. Это он, Володя, его это стихи!

Едва я конца дождался, бросился к капитану этому, прошу его:

— Расскажите мне все, все, что знаете…

Он так сочувственно ко мне отнесся. Выслушал мой недлинный рассказ, говорит:

— Я этого Владимира лично никогда не видел, но стихи его из рук в руки переходили. Очень они нам тогда, в то время, помогали, бодрость в нас поддерживали.

Потом говорит мне:

— По-моему, Паша Демидов знал Владимира.

— Где же этот самый Паша Демидов? — спрашиваю. — Жив ли он?

— Жив, — отвечает. Порылся в записной книжке и дает адрес мне: Свердловск, улица Ленина, пять…

Спустя неделю оформил я себе очередной отпуск и поехал в Свердловск к Паше Демидову.

Сами понимаете, прямо с вокзала — к нему. Как раз, на мое счастье, застал его дома. Ему, этому Паше, лет полсотни, никак не меньше. Плечистый такой великан, волосы седые, на щеке шрам, как он потом сказал мне, память о лагере, — его там какой-то фюрер по лицу плеткой резанул…

Встретил меня Паша хорошо, честь по чести. И жена его ко мне тоже со всем сочувствием отнеслась.

Я ему про сына рассказываю, и он мне все то же самое, что и капитан, рассказал: был с ними в лагере молодой лейтенант Владимир, фамилии его он не знает, только номер помнит — 59 896, — высокий такой, белокурый, стихи очень хорошо писал, эти стихи из рук в руки переходили.

Даже прослезился Паша, вспомнив о Владимире и о его стихах.

Я ему Володину фотографию показываю:

— Он?

Паша долго на нее глядел, все искал, видимо, знакомые черты, потом говорит:

— Может быть, и он, не знаю. Я ведь его только раз или два видел, он тогда бородой оброс, и лицо у него обожженное было, говорил, что бомба неподалеку разорвалась и все лицо ему тогда обожгло.

А я не отстаю:

— Все-таки как думаете, он или не он?

— Не знаю, — отвечает Паша. — И рад бы вам что-то определенное сказать, но не знаю. Волосы вроде похожие, а так — просто боюсь что-либо сказать…

Видно, и сам страдает, но не хочет мне солгать. Да и в самом деле, чего от него требовать? Он Владимира только раз или два в лицо видел, тот бородой оброс, и кожа у него обожженная, и потом, как ни говорите, шестнадцать лет без малого прошло, — трудно ли запамятовать?

Наконец посоветовал он мне показать эту фотографию другу его, Федору Сергеичу Мошкареву, он в лагере в санитарном блоке работал, скорей всего он мог знать Володю лучше, чем остальные.

Дал мне адрес его: Новосибирская область, Михайловский район, совхоз имени Двадцатого съезда.

Простился я с Пашей Демидовым — и в Новосибирск, в совхоз имени Двадцатого съезда. Отыскал этого самого Федора Сергеича, механиком он работал в производственных мастерских.

Хмурый мужчина, смуглолицый, на щеках родинки, похож не то на узбека, не то на цыгана, даром что имя и отчество самые что ни на есть русские.

Поначалу он меня сухо встретил, глядит исподлобья, слова нехотя роняет. Потом отошел, оттаял.

Карточку я ему показал. Он сразу же:

— Нет, не похож. Тот куда старше был, и брови черные, густые.

У меня сердце упало.

— Точно, — спрашиваю, — не он?

— Нет, — говорит Федор Сергеич. — По-моему, не он.

— А какова его судьба дальнейшая, вам неизвестно?

— Потерял я его из виду, — говорит. — Еще тогда, когда меня в другой лагерь перевели.

Что ж, раз так, мне уже у него сидеть неохота. А он вдруг отпускать меня не хочет. «Подождите, говорит, погостите немного».

Я у него два дня пробыл. Он мне о себе рассказал: у него жена за другого вышла, пока он на фронте и в лагере был, и детей с собой увела, сына и дочь.

Вернулся он — ни дома, ни семьи. Жена на него и глядеть не хочет, дети отворачиваются, не помнят его.

Так и уехал куда глаза глядят, встретил по дороге знакомого однополчанина, тот пригласил к себе в совхоз, он и согласился.

Подумал Федор Сергеич и говорит мне:

— По-моему, вам больше, чем я, только один человек скажет, он теперь в Белоруссии, у себя на родине живет.

— Кто такой? — спрашиваю.

— Фамилия его Садкович, зовут Евгений, адреса точного не знаю, но вы найдете.

И конечно, я нашел. Поехал в Минск, в справочное бюро, и там мне указали адрес этого самого Евгения Садковича.

Он в маленьком местечке жил, в артели инвалидов работал.

Приехал я к нему, у него одной руки и одной ноги нет, щупленький, черноглазый, когда говорит — заикается.

Увидел карточку Володи и вдруг:

— Он, без сомнения, он!

Я даже слов лишился. Гляжу на него, молчу, себя не помню.

— Мы с ним часто о доме говорили, — рассказывает мне Садкович. — Он мне об отце говорил, о матери, о товарищах.

— Стихи читал? — спрашиваю.

— Читал, — отвечает. — Хорошие стихи, я теперь их точно не помню, только очень хорошие… бывало, слушаю — слеза прошибет.

— Как его фамилия? — спрашиваю.

— Не знаю. Он мне фамилии своей не называл, сказал только, что он из Смоленска.

— Из Смоленска?

— Да, — отвечает, — из Смоленска.

Значит, не он, нет, не он…

Видит Садкович, что у меня руки опустились, стал меня утешать: