Сын капитана Алексича

— Ива, — говорила она, зачем-то подмигивая всем сидящим за столом, — какое нынче число?

И он, подумав, добросовестно называл число.

Все улыбались, а жена Ивана Петровича смеялась от души, длинные серьги болтались в ее ушах. В голубых прозрачных камнях отражались крохотные окна.

— Рассеян, как академик, и полное отсутствие чувства юмора, — говорила она о муже так, словно его здесь не было, глядя на Михаила Федорыча, щурила свои темные глаза, похожие на две узкие поблескивающие щелочки.

После чая Иван Петрович садился за пианино, а она вставала подле него и, словно заправская певица, долго откашливалась, деликатно держа носовой платочек возле губ.

Она пела, не сводя глаз с Михаила Федорыча, будто все слова относились именно к нему. И он с улыбкой слушал ее низкий, не лишенный приятности голос. А Иван Петрович старательно нажимал на клавиши и никогда не фальшивил. У него был абсолютный слух.

И в этот вечер все было так, как всегда. Жена Ивана Петровича — все ее звали просто Женя — подтрунивала над мужем, словно только и выискивала случай выставить его перед всеми в смешном свете, а он был неизменно серьезен и корректен.

Потом он сел за пианино, и Женя пела:

Очи черные, очи страстные…

Серьги ее болтались в такт словам, глаза блестели, она смотрела на Михаила Федорыча, загадочно щурясь.

Знать, увидел вас
Я не в добрый час…

Мария Михайловна зевнула, но тут же смутилась и быстро заговорила:

— Мы ведь только-только с дачи…

Но Женя даже не обратила на нее внимания.

Иван Петрович вытер платком руки, обернулся к жене:

— Еще что сыграть?

— Сейчас, — ответила Женя и посмотрела на Михаила Федорыча: — Что бы вы хотели послушать?

— Все равно, — ответил он.

— «Подмосковные вечера», — сказала Мария Михайловна, но Женя и бровью не повела, будто не слышала.

— Так ничего и не хотите?

— Ну, — сказал Михаил Федорыч, подумав, — если не трудно, сыграй-ка нам, старик, и в самом деле «Подмосковные вечера».

— Трудно? — переспросила Женя. — Мой Ива играет все, он в один миг подбирает по слуху… — И приказала мужу: — Давай, начали…

Он стал играть, а она подпевала ему, видимо, не зная слов, и смотрела в упор на Михаила Федорыча, а он отхлебывал остывший чай и постукивал в такт песне пальцами по колену.

Когда они ушли, Мария Михайловна стала убирать со стола.

— Все-таки так нельзя, — сказала она, вытирая рюмку чайным полотенцем.

— Что нельзя? — спросила Валя.

— Нельзя так обращаться с мужем.

— Почему?

Мария Михайловна взялась за другую рюмку, по казалось, слабые пальцы вот-вот выронят ее.

— Ладно, — сказал Михаил Федорыч с чуть заметной досадой, — давай уж я сам.

Потом посмотрел на жену, вытянул губы трубочкой, словно хотел засвистеть, да раздумал.

— А ты, Маша, в самом деле, взялась бы за себя…

— Как взялась? — спросила Мария Михайловна.

— Платье бы, что ли, какое-нибудь поизящнее сшила, финтифлюшки бы навесила, — почему нет?

Толя неожиданно вступился за мать:

— Что ты, папа? Какие еще маме финтифлюшки?

— Ну, какие, — сказал отец и похлопал себя по шее, дернул за ухо, — вот сюда и сюда, чем плохо?

— Очень даже плохо, — отрезал Толя, — маме это ни к чему.

— Просто это не всем идет, — примирительно заметила Валя, обращаясь не то к брату, не то к отцу. — Кому идет, а кому — ни в какую…

Она любила, чтобы в доме был покой и мир.

Утром, когда они шли в школу, Толя сказал сестре:

— Стерва она, видно, препорядочная!

— Кто? — не поняла Валя.

— Это самая, вчерашняя…

— Женя? — удивилась Валя. — Что ты, она прелесть!..

Все люди казались Вале хорошими, замечательными.

— Никакая она не прелесть, — жестко сказал Толя. — Она стерва. Ты заметила, как она на папу смотрела?

Валя засмеялась:

— Смотрела? Ничего я не заметила. Просто надо было на кого-то смотреть.

— Ты меня не уговаривай, — отрезал Толя. — Я знаю, что говорю.

Весь день в школе он был сердитым, ни с кем не разговаривал. Перед глазами стояло, не уходило ненавистное лицо Жени с поблескивающими глазами и длинными голубыми сережками.

Потом все забылось, постепенно стерлось из памяти, и, когда Михаил Федорыч как-то сказал, что Иван Петрович и Женя уехали в Ригу на работу, Толя равнодушно отозвался:

— Вот как? Ну и пусть…

А Мария Михайловна пожалела:

— Он, наверное, играть разучится…

И все удивленно на нее поглядели. Она умела, как никто, сказать невпопад, не то, что нужно!

Однажды вечером к ним явился директор школы, в которой учились Толя и Валя.

Он стоял на пороге, держа под мышкой большую кожаную папку, и, чуть смущенно улыбаясь, глядел на Толю, открывавшего ему дверь.

— Мне нужен Михаил Федорыч, — сказал директор.

Сердце Толи сжалось. На прошлой неделе он сбежал с последнего урока — черчения, а третьего дня подрался во дворе школы, и вот, очевидно, директор пришел поговорить с отцом.

— Папы нет дома, — пробормотал Толя.

Из комнаты вышла Мария Михайловна, узнав директора, испугалась, но постаралась скрыть свой испуг.

— Очень, очень рада, — бессвязно заговорила она, — милости просим, муж скоро придет…

— Я знаю, — сказал директор, снимая пальто, — с ним давеча сговорились по телефону.