Сын капитана Алексича

Он прошел в столовую, сел на диван. Он был толстый, с большой лобастой головой и курчавыми волосами. У него были круглые глаза, круглые тугие щеки, круглый рот, почти всегда полуоткрытый.

Если бы не склеротические красные жилки на носу и на висках и не морщины на лбу, он был бы похож на упитанного, рано вытянувшегося подростка.

Слегка позевывая, он вежливо слушал Марию Михайловну, которая старалась развлекать его рассказами о составе абонентов своей библиотеки и о все более растущих вкусах широких читательских масс.

Должно быть, ему и невдомек было, что Мария Михайловна, как и всякая мать, несколько обеспокоена его визитом, не знает, как подойти, чтобы узнать, зачем он пришел и почему ему нужен именно отец.

Наконец, исчерпав свой рассказ о читателях и книгах, она решила спросить его напрямик:

— Как там наши дети? Не натворили ли чего-нибудь такого?

Она с трепетом ждала ответа директора, но он покачал головой и ответил с достоинством:

— Нет, не тревожьтесь, тут совсем другое, личное дело…

И, успокоенная, она принялась с удвоенной энергией описывать запросы и литературные вкусы молодых и старых читателей своей библиотеки.

Вскоре пришел Михаил Федорыч.

— Извините, — сказал ой, протягивая руку директору, — я несколько задержался…

— Помилуйте! — возразил директор и обвел вокруг себя взглядом. — Какая рысь! Представляю, до чего трудно было с нею справиться?

Лицо отца приняло небрежно-скучающее выражение.

— Да, это был не простой случай…

Быть может, он подробно рассказал бы об этом не простом случае, но директор бегло глянул на свои часы.

— Простите, Михаил Федорыч, но я уж, так и быть, решил поймать вас на слове…

Голос его звучал непривычно просительно.

— Да-да, — сказал отец, — сейчас обо всем потолкуем. Прошу ко мне.

И, пропустив директора вперед, плотно закрыл дверь своего кабинета.

Мария Михайловна вопросительно посмотрела на Толю:

— Все-таки что-нибудь случилось, скажи правду?

— Честное слово, ничего, — не очень уверенно ответил Толя.

Отец и директор недолго сидели в кабинете. Оба вошли в столовую, и директор сказал:

— Вся надежда на вас, Михаил Федорыч…

В руках его уже не было толстой кожаной папки.

— Я сделаю все от меня зависящее, — заверил отец.

Он проводил директора до дверей, а вернувшись, сказал:

— Придется, все прочитать, ничего не поделаешь.

— Что такое? — спросила Мария Михайловна. — Чего он приходил?

— Написал диссертацию и просит меня прочитать ее, дать в частном порядке заключение.

Мария Михайловна осталась верна себе:

— Я видела в ГУМе точно такие папки.

Отец засмеялся:

— Чудак ты у меня, Маша…

А у Толи окончательно отлегло. Как бы там ни было, но о многом пришлось передумать, пока отец и директор сидели вдвоем в кабинете.

Отец был человек обязательный. В тот же вечер он начал читать диссертацию директора.

Это была объемистая рукопись с длинным, витиеватым названием: «Проблемы товарищества, дружбы и долга, характерные для мировоззрения молодежи в период строительства нового, бесклассового общества».

Как-то, когда отца не было дома, Толя и Валя полистали диссертацию, пробовали почитать, но так ничего и не поняли.

Валя сказала с уважением:

— Наш Платон Сергеевич, наверное, очень умный…

— Кто его знает, — уклончиво ответил Толя.

Директор, должно быть, и в самом деле был очень умный, — ведь только поистине умные люди пишут сложно и непонятно для всех.

Но спустя несколько дней отец сказал:

— Ну и галиматью же написал наш уважаемый Платон Сергеич!

— Неужто? — вскинулась Мария Михайловна и добавила с сожалением: — А так, по нему и не скажешь.

— Почему не скажешь? — спросил Толя.

— Такой солидный и представительный человек, — сказала она.

Отец усмехнулся:

— Типичный графоман, да еще наукообразный, самый опасный тип графомана.

— Папа, что такое графоман? — спросила Валя.

Отец внезапно нахмурился и обвел дочь и сына взглядом.

— Вот что, — строго сказал он, — я вас обоих весьма серьезно и настоятельно прошу — никому ни слова. Понятно?

— Понятно, — охотно отозвалась Валя, ровно ничего не поняв. — Конечно, понятно.

Отец недовольно поморщился:

— Я имел неосторожность высказаться при вас, так что очень, очень прошу…

— Все понятно, — прервал его Толя.

Он-то понял все сразу. Платон Сергеевич написал очень плохо, но они, он и Валя, не должны никому говорить об этом. Папа так хочет, так и должно быть.

В глубине души Толя был доволен: он не любил директора, и никто его не любил. Директор был заносчив, груб, мог оборвать, не дослушав; по всякому поводу вызывал родителей в школу и потом долго и нудно разглагольствовал о долге семьи, обязанной совместно со школой помогать делу воспитания подрастающего поколения.

Как все ограниченные, приверженные внешней суете люди, он изъяснялся крайне высокопарно, с учителями держал себя надменно, а с представителями роно и с другим каким-либо начальством — подобострастно и льстиво.

— Папа ему выложит, — с удовольствием сказал Толя Вале. — Он его разделает как надо!

— А мне его жаль, — сказала добросердечная Валя.

— Почему тебе его жаль?

— Смотри, какая толстая папка, сколько времени он ее писал?