Сын предателя

 Лучом света стало возвращение Каргашина из Ершовки через год. Весёлый, жизнерадостный друг по институту вдохнул в серую жизнь Николая свежую струю. Вся работа вдруг стала казаться весёлой шуткой. Курьёзы в компании Каргашина превращались в смешные истории, обмываемые рюмками водки под поцелуи нетребовательных девиц.

 Советская власть породила полное презрение к богатству. Поэтому можно было купить бутылку водки, немного закуски, и можно было продолжать праздник!

 Однако праздники прекратились в связи с уходом Каргашина в Армию. Вообще, Каргашина жизнь таскала за красивые кудри на голове в разные стороны без всякого ущерба его весёлому нраву. Отдых от праздников продолжался всего четыре месяца. Каргашин, как снег на голову, свалился на Николая вместе с его неподражаемым хохотом. Несмотря на солидность и пышущее здоровьем тело, Каргашин был списан по причине оторвавшейся ключицы.

 Ключицу укрепили сталью, но для службы этого было недостаточно.

 Похожий на Ноздрёва из "Мёртвых душ" Гоголя, Каргашин возобновил с новой силой развращение скромного Николая, добившись немалых успехов на этом поприще. Но и это продолжалось относительно недолго. После того, как дочь полковника заявила папе, что этот красавец её изнасиловал, Каргашину светило весьма серьёзное судебное разбирательство.

 Учитывая заслуги отца-инвалида Отечественной войны, Каргашина решили спрятать аж на острове Сахалин. Туда он и отправился в свой последний маршрут, где и был погублен ровно через год в не сложном семейном конфликте. 

глава 44

 Мало кто думал о благе соседа. Каждый жил в своём мирке воспоминаний о прошлой жизни, которая казалась и нереальной, и помогала вставать, надеясь снова дожить до той жизни. Сил вставать без такой надежды просто не было. И  не было сил,  если перед глазами не рисовались прекрасные туфельки. Ковырять шилом неподдающуюся ослабленным мускулам подошву башмаков было невыносимо тяжело. Красота этой обуви оценивалась узниками концлагеря непромокаемыми свойствами и отсутствием натирющих мозоли внутренних дефектов.

 Фёдор имел сухую фигуру, из которой кости вылазили с повышенным старанием. Он подсчитывал дни, которые находился в довольно благополучном бараке, чтобы до воскресения выполнить норму, которую им всем устанавливал капо. Память частично вернулась к нему, когда он обрёл слух. Он вспомнил, как зовут ту девушку, что привела его в погреб, вспомнил своё имя и даже фамилию - Любин Фёдор. Со временем всплыло в памяти отчество - Игнатьевич.

 Но это было всё, что сохранилось в его мозгу после контузии, о которой он тоже не догадывался. Единственно, что осталось для него в целости, это профессиональные навыки, которые проявились сразу, как только переводчик произнёс фразу - "кто есть - сапожник?"

 Кормили в концлагере не жирно, скорее скудно, но в общих бараках заключённые мёрли сотнями, выполняя явно изнурительные, тяжёлые работы. Запах горелого мяса, доносившийся через открываемую дверь со стороны крематория, вызывал тошноту, и в то же время подстёгивал. Организм находил какие-то скрытые резервы, утончая и без того тонкие жилы.

 Шило лениво, но настойчиво находило лаз в китовой коже, чтобы в следующую минуту крючок цеплял дратву, и дорожка петель постепенно окружала ботинок по кругу.

 Надежда на спасение давно уже была забыта Фёдором, жизнь продолжалась в каком-то тумане. Совершенно незнакомая местность и разноязычные сапожники, окружавшие его, усиливали изоляцию от мира. После контузии или после пыток голова часто болела, и тогда видения плыли в ночной мгле в болезненном воображении. Часто мелькало лицо Нади, отчего постепенно он проникся беспокойством о ней.

 О доме где-то там в России, о Прасковье и сыне всё было начисто стёрто из памяти. Эти видения были как будто отпущены в малом количестве - лицо Нади, погреб,  пугавший его по ночам, и лес, в котором он проваливался опять же в этот погреб. Бороться с немцами методом плохого пошива башмаков было так же глупо, как и шить меньше. Башмаки были нужны таким же несчастным, как и он сам. Да он и не догадывался бороться каким-нибудь способом.

 Наоборот, он исступлённо втыкал  и втыкал шило, крючком тянул и тянул дратву, а к ночи съедал свою скудную порцию супа,  в котором плавала какая-то масса, и валился на нары, почти уже заснувший. Правая рука от такой работы сначала долго болела. Но нервы, пробивая себе дорогу сквозь сухожилия, дотянулись до пальцев, заставили их подчиняться его желаниям. К счастью, он был левшой, так что правая рука всё-равно не могла бы справиться с такой работой.

 Гитлеровская машина превратила его в "зомби", настроенного всеми усилиями на работу, которая была пока ему по силам.

 Соседи пытались с ним заговорить на польском, чешском, французском. Он смотрел на них выпученными от голода глазами, спрашивал одним словом - "что?" и на этом беседа заканчивалась. Русских сапожников рядом не оказалось. Потеря памяти отделила его от Родины.