Сын Ретта Батлера

— Ну ладно, потом расскажешь, что ты подумал. А теперь я тебе расскажу. Послушай, — вдруг перебил себя же Найт. — Ты с дороги, устал, хочешь есть. Может, пойдем в ресторан? Здесь рядом открылся неплохой китайский ресторанчик.

— Я не голоден, я просто замерз, — сказал Джон. — Поэтому пойдем.

— Да, у тебя тут не жарко, — согласился Найт.

Они вышли из дому, прошли два квартала и действительно оказались перед китайским рестораном «Дракон».

Джон хотел уже войти, но Найт остановился и начал рассматривать что-то на тротуаре.

— Подожди, — сказал он. — Я сейчас.

Найт наклонился и поднял пару черных лакированных ботинок.

— Красивая вещь, — сказал он. — В Нью-Йорке попадаются иногда очень красивые вещи. Посмотри, как мастерски сделан каблук. Видишь эти тонкие латунные гвоздики? Они вбиты не как попало, тут какой-то рисунок. Представляешь, сапожник заранее знает, что никто и никогда не увидит этот рисунок, ему проще было бы наколотить гвоздей просто, чтобы только держали, а он пижонит. Нет, ты посмотри!

И Найт поднес ботинки к самому носу Джона. Действительно, гвоздики были набиты неким узором.

— А шов? Бат, это не шов, а песня прочности и надежности. Такой шов нельзя придумать, он должен присниться в чудном сне, преследовать человека всю жизнь, манить к себе, звать. Человек должен мучиться собственным несовершенством, пока не достигнет этого шва. А достигнув, передать секрет детям и завещать его, как величайшее наследие. Нет, ты специально посмотри на этот шов.

Джон снова посмотрел на ботинки. Шов действительно был крепким.

— Но вот вершина сапожного мастерства — язычок, — продолжал Найт. — Какой гений придумал это — сделать разносчик новостей и сплетен, интриг, наветов и поэзии безмолвным согревателем ноги? Сверху на такой язык ложится плотная сыромятная шнуровка. Как бы безмолвный не стал вольничать. Представляешь, идет человек, а его ноги болтают что-то о ваксе, сапожной щетке, с которыми у ботинок роковой роман, о пыли и грязи. Нет, этого нельзя представить, поэтому язык спрятан, зашнурован и молчалив. Но он хочет говорить. Он копит свои великие кожаные мудрости. Вот изящный язык. Он будет изъяснять пятистопным ямбом. Он будет философски рассуждать о вещах. Сапожник знал это, он выдумал для него эту форму женского локтя — чуть припухлую, тонковатую, хрупкую, изогнутую параболической орбитой…

— Что случилось, Найт? — спросил Джон.

— Что случилось, Бат? — спросил Найт. — Ты уже умер или вот-вот? Ты выглядишь погано, друг. Тебе сто два года! Зачем тебе жить так долго и так скучно? Кому ты нужен — молодой старичок? Это молодая страна, в ней ненавидят стариков. В ней любят молодых и злых до дела и правды. Пока ты там, в загнивающей Европе снимал назидательные фильмы об Иисусе Христе, твоя страна подошла к ранней смерти. Если ты приехал сюда, чтобы добавить горя, то лучше убирайся обратно! Мне противно на тебя смотреть!

— Я устал, Найт. Пойдем поедим.

— От чего ты устал? От собственного несовершенства? Поздравляю! Займись буддизмом. Гимнастикой. Мой посуду — сразу увидишь плоды своего труда. Мне противно говорить об этом, Бат, но ты бросил все ради собственной славы! Ты предельно честолюбив, Джон. Предельно!

— Неправда.

— Правда. Я видел твой фильм. Ты вытащил на свет Божий то, что должен был забыть навсегда. Так не делается ради других, Бат, так делается ради собственных амбиций. Хорошо еще, что у тебя провалилась затея с Евангелием. Вот уж где было разгуляться твоей надутости. Тебя вовремя щелкнули по носу! Знаешь, эти ботинки сделаны куда более мудрым человеком. Потому что сделаны для людей. Посмотри, хозяин не выбросил их в мусорный бак. Он аккуратно поставил их возле дома. Он просто отпустил их на свободу. Их найдет другой человек и будет носить еще долго. А твой фильм умрет, уже умер. Мы все восхитились тобой, но никого ты не утешил и не согрел. Все. Пошли есть. Я рад, что ты вернулся. У нас есть дела.

И Джон вдруг улыбнулся. Этот ушат холодной воды, который вылил на него Найт, словно смыл всю пыль теплой тоски, в которой Джон так здорово пригрелся. Он снова увидел себя посреди мира, посреди ветра, посреди жизни, он снова забыл о том, что уже знает все на свете и обо всем может судить. Морщины на его сердце стали разглаживаться. Ну, конечно! Ну, правильно! Кому нужны его мучения?! Кому нужны его амбиции?! Есть живые люди, есть дела и поступки, которые надо совершить. А остальное — прах.

Джон вдруг моментально проголодался.

— А что с Марией? — спросил он. — Как поживает Эйприл? Какие новости о Ридере, Стенсоне и об Аляске? Как там старый Джон, ты с ним виделся? Что газета?

Он засыпал Найта вопросами, и тот подробно отвечал на все.